Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Даже против политической оппозиции кайзеровская Германия, в сравнении с другими властными системами того времени, не предпринимала жестких мер. Если здесь не было ничего сравнимого с делом Дрейфуса, то вряд ли из-за нехватки куража и чувства справедливости, а исключительно по той причине, что немецкие суды не давали столь вопиющего примера цинично-брутальных неправосудных приговоров на высшем уровне. Германских социал-демократов позже нередко упрекали в недостатке революционного порыва, в прозаической правильности; но при этом любили забывать, что кайзеровская Германия в действительности никогда не прибегала к террору против рабочего класса, не переходила к систематическому нарушению прав, по крайней мере после прекращения действия Исключительного закона против социалистов (см. примеч. 62).

Хотя Вильгельм II обладал беспокойным нравом, начало его правления в сравнении с последними годами эпохи Бисмарка знаменовалось скорее стремлением к спокойствию. Он быстро расстался с воинственным Вальдерзее и в своей северной поездке 1892 года назвал «успехом» то, что «вечно беспокойная внешняя политика Бисмарка уступила место миролюбивому настрою». Действительно, в Берлине на закате эры Бисмарка развился «военный психоз», даже если сам Бисмарк имел обыкновение в серьезных случаях брать на себя роль благоразумного и мирного участника. Атмосферу скрытого напряжения создавали также борьба Бисмарка против врагов империи, преследование социалистов и обыгрывание планов государственного переворота. Во всех этих пунктах «новый курс» Вильгельма II принес существенную разрядку. Гарден позже характеризовал период, когда Бисмарк подал в отставку, а песни Эйленбурга[191]

воодушевляли юного кайзера, как эру, в которой «нервы тосковали по спокойствию». Эйленбург страдал «несказанной тоской» по покою, будь это даже покой смерти (см. примеч. 63). А его друг Бюлов, любимый канцлер Вильгельма II, буквально специализировался на том, чтобы даже в неподходящих ситуациях демонстрировать непоколебимый покой и веселую непринужденность.

Экономическая конъюнктура вильгельмовской эпохи способствовала общему оптимизму. То, что многие прежде считали невозможным, теперь удалось благодаря искусству баланса, свойственного Бюлову, в сочетании с экономическим подъемом: ввести таможенную защиту для сельского хозяйства и при этом гарантировать продолжение бурной индустриализации. Даже если далеко не все это признавали, шло становление общенационального консенсуса от консерваторов до социал-демократов; августовские дни 1914 года лишь проявили то, что уже давно существовало в скрытой форме. Собственно, условия для политической разрядки при Вильгельме II были благоприятнее, чем когда-либо ранее.

Оба политика, пользовавшиеся наибольшим влиянием в первые два десятилетия правления Вильгельма II, – Эйленбург и Бюлов – пытались по-своему использовать свои шансы. Филипп Эйленбург был исполнен желания перенести в политику неврастенический идеал отрадного покоя, а его друг Бюлов, хотя и более жесткой натуры, проявлял себя прежде всего тем, что распространял вокруг солнечную ауру. Оба они умели с духовно-мечтательной и творческой манерой, с большой фантазией – у Эйленбурга она шла из души, у Бюлова была отчасти наигранной – создавать вокруг себя волшебный мир, в котором Вильгельм II чувствовал себя счастливым. Трубадуровский романтизм, которым Эйленбург окружил Вильгельма II еще в те времена, когда тот был принцем, служил «сладким дурманом» (Рёль). На Либенбергских застольях у Эйленбурга, где кайзера за глаза называли «Любимчик» (Liebchen),

Вильгельм II мог по настроению играть и женскую роль, и предаваться детским шалостям. Многое из этого вышло наружу благодаря делу Гардена[192]: еще в 1930 году статья в «Weltbühne» напоминает о «женственной атмосфере берлинского двора» как об общеизвестном факте, хотя бросалось в глаза, насколько малую роль играли там женщины. Крах Эйленбурга стал тем рубежом, после которого в придворном стиле произошел перелом, имевший серьезные политические последствия.