Эра Меркурия. Евреи в современном мире

презирал свое немощное тело, покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его – не колеблясь ни секунды, взошел бы он на костер, повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам. С детства одни лишь неприятности приносила ему его слабая плоть – коклюш, аденоиды, насморк, запоры, сменяемые внезапными штормами колитов и кровавых дизентерий, инфлюэнцы, изжоги. Он научился, презирая свою плоть, работать с высокой температурой, читать Маркса, держась рукой за раздутую флюсом щеку, говорить речи, ощущая острую боль в кишечнике. Да, его никогда не обнимали нежные руки.

Но именно Факторович, полный отваги и ненависти, спасает своих товарищей от плена и искушений. Ибо “хотя детские кальсоны смешно сползали с его живота, а верблюжья голова изможденного иудея тряслась на нежной шейке… не было сомнения, что сила на стороне этого верующего человека”[293]

.

Не было сомнения, на чьей стороне сила и в “Думе про Опанаса” (1926) Эдуарда Багрицкого. Подражание “Думам” Тараса Шевченко и украинским народным песням, поэма разрешает противостояние между казаками и евреями, переводя его на язык социальной революции. Комиссар и начальник “продотряда” Иосиф Коган делает то, что “необходимо”, отбирая у крестьян зерно и расстреливая сопротивляющихся. Сбившийся с прямого пути хлопец Опанас дезертирует из отряда и переходит к Махно.

Украина! Мать родная!

Молодое жито!Шли мы раньше в запорожцы,

А теперь – в бандиты!

Опанас убивает, грабит, пьянствует и мародерствует (“Бить жидов и коммунистов – / Легкая работа!”), пока не получает приказ расстрелять взятого в плен комиссара. Мучимый сомнениями, Опанас дает Когану возможность бежать, но Коган лишь улыбается, поправляет очки и предлагает Опанасу свою одежду. Звучит выстрел, и Коган падает “носом в пыль”. Раскаявшийся Опанас признается в своей вине большевистскому следователю, который приговаривает его к расстрелу. В ночь перед казнью Опанаса посещает призрак Когана, который сурово улыбается и говорит: “Опанас, твоя дорога – / Не дальше порога…”[294]

Комиссары-евреи стали героями, потому что были евреями и потому что отреклись от еврейства. Их еврейство позволило им порвать с прошлым – в том числе и еврейским. Левинсон “беспощадно задавил в себе бездейственную, сладкую тоску” – “все, что осталось в наследство от ущемленных поколений, воспитанных на лживых баснях”. Жена Миндлова Лия Соркина “легко отбросила перегруженную утомительной обрядностью, опостылевшую и непонятную религию дедов”. Другие пошли дальше. Знакомый М. Д. Байтальского, чекист Хаим Полисар, “конфисковал у родного отца для нужд революции скобяную лавку”, а Факторович Василия Гроссмана арестовал собственного дядю, который впоследствии умер в концентрационном лагере. “Факторович вспомнил, как тетка пришла к нему в Чека и он сказал ей о смерти мужа. Она закрыла лицо руками и бормотала: боже мой, боже мой”.

После смерти Сталина Гроссман вернется к палачу из местечка. Факторович останется прежним (во всем, кроме имени), но изменится язык Гроссмана: