Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Людьми этой породы полна советская память и литература. Среди них “красноармейцы, сыновья портного Шлойме-Бер с Азрилом”, воспетые Перецем Маркишем; Израиль Хайкелевич (“Алеша”) Улановский, драчун, матрос, шахтер и партизан, не любивший интеллигентов и ставший советским шпионом; самый сильный человек сталинской эры Григорий Новак; и более или менее мифические бандиты, пьяницы и любовники, которые, “если бы к небу и к земле были приделаны кольца… схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле”. Все они произошли от Семена Брутмана – или от дяди Миши из “Романа-воспоминания” Анатолия Рыбакова, – командира Красной армии и “широкоплечего крепыша с чеканным загорелым монгольским лицом и раскосыми глазами”. Дядя Миша тоже ушел из дома, чтобы стать кавалеристом. Он был “добрый человек, бесшабашный, отважный, справедливый и бескорыстный. В революции обрел мужественную веру, заменившую ему веру предков, его прямой ум не выносил талмудистских хитросплетений, простая арифметика революции была ему понятней, Гражданская война дала выход кипучей энергии, ясность солдатского бытия освобождала от мелочей жизни”[286]

.

Они были гигантами, но они (как и все Голиафы) не были главными героями. В центре советской жизни 1920-х годов оставались евреи, которые скандалили на площадях от имени Большевистского Разума. “Партийная” литература рассказывала о преобразовании пролетарской стихийности в революционную сознательность и о превращении бесшабашных рубак в воинов-подвижников. Пролетарии нуждались в наставниках, а многие из наставников были евреями – отчасти потому, что среди большевистских наставников было много евреев, но в первую очередь потому, что на эту роль требовались записные меркурианцы. Иконописный комиссар противопоставлял большевистскую сознательность пролетарской стихийности, приставлял умную голову к красивому телу революции, служил неугомонным кочевником среди инертной огромности масс. Иконописному комиссару был прямой смысл оказаться евреем[287]

.

Иосиф Абрамович Левинсон из “Разгрома” Фадеева страдает от болей в боку, не умеет играть в городки и происходит из семьи торговца подержанной мебелью, который “всю жизнь хотел разбогатеть, но боялся мышей и скверно играл на скрипке”. Один из его подчиненных – пастух Метелица.

Он всегда испытывал к этому человеку смутное влечение и не раз замечал, что ему приятно бывает ехать рядом с ним, разговаривать или даже просто смотреть на него. Метелица нравился ему не за какие-либо выдающиеся общественно полезные качества, которых у него не так уж много и которые в гораздо большей степени были свойственны самому Левинсону, а Метелица нравился ему за ту необыкновенную физическую цепкость, животную, жизненную силу, которая била в нем неиссякаемым ключом и которой самому Левинсону так не хватало. Когда он видел перед собой его быструю, всегда готовую к действию фигуру или знал, что Метелица находится где-то тут рядом, он невольно забывал о собственной физической слабости, и ему казалось, что он может быть таким же крепким и неутомимым, как Метелица. Втайне он даже гордился тем, что управляет таким человеком[288].