Ермак

Ермак не отозвался, поднял глаза на иконостас и стал слушать иерея, который слабым голосом подпевал клирошанам. Пение стройное, но слабое и заунывное, — не понравилось атаману. Поморщился он, когда священник дребезжащим голосом стал выводить:

— Многие лета…

Поп Савва не смог стерпеть, протянул руку и тронул Ермака за локоть:

— Дозволь, батько?

И, видя по глазам Ермака безмолвное согласие, выпрямился, набрал во всю грудь воздуха и вдруг так рявкнул многолетие, что слюда в оконцах задрожала, а в хрустальных паникадилах зазвенели подвески. Голоса иерея и певчих потонули в мощном, ревущем потоке невиданно богатырского баса.

Семен Аникиевич недоуменно глядел в широченный рот Саввы. А казацкий поп все выше и выше поднимал голос; казалось, бурные морские волны ворвались в храм и затопили все. Громадный, ликующий, сияя веселыми глазами, Савва поверг Строганова в умиление.

— Вот это трубный глас! Этакий вестник мертвых поднимет! — с восторгом вымолвил он и шепотом предложил Ермаку:

— Продай попа, атаман! Амбар соли выдам, золотом отплачу. Продай только!

Батька нахмурился и вполголоса ответил учтиво, но строго:

— У меня люди вольные. И поп — не продажный.

— Дозволь мне с ним поговорить?

В этом отказать не могу! — с усмешкой согласился Ермак.

И когда отстояли молебен, Строганов поманил к себе Савву.

— Голос твой безмерен, — похвалил он попа. — Иди ко мне служить, — и ризы дам из золотой парчи, и сыт будешь, и дом отстрою. И попадью отыщу ядреную, сочную. Наш иерей ветхим стал. Ну, как?

Поп поклонился и ответил:

— Не надо мне ризы из золотой парчи, и терема красного, и попадьи ядреной, не пойду к тебе служить, господин! Ни на что на свете не променяю свое кумпанство, казацкое лыцарство. Куда батько поведет, туда и пойду я, сирый, убогий поп.

Так Савва и отказался от посулов Строганова и затерялся в казацких рядах…

Казаков разместили в новых избах, кому не хватило места, приютили среди дворни. Атаманов Строганов пригласил в хоромы. В доме хозяином был Максим Яковлевич. Он уже успел переодеться в бархатный кафтан с собольей оторочкой, который туго обтягивал его рано огрузшее тело. На голове хозяина мурмолка малинового Шелка, изукрашенная жемчугом. Разведя руками, Строганов приветливо звал:

— Шагайте, милые, разговор будет большой…

Из сеней отлого поднималась широкая лестница в верхние горницы. Через высокие слюдяные окна вливались золотые солнечные разливы, разноцветными огнями переливались изразцы печей, подвески хрустальных люстр, горки, уставленные драгоценным фарфором и серебром. Иванко Кольцо загляделся на сверкающее богатство. Тут и большие кованные из золота братины и кубки, украшенные резьбой и чеканкой. Среди цветов были повешены клетки с певчими птицами, которые прыгали по тонким жердочкам и напевали. И были среди птиц невиданные, заморские; пестрые, с крепкими клювами, они бормотали злое. Вдруг одна повернула голову и внятно выкрикнула: «Раз-бой-ник-и!..»

Атаманы суеверно покосились на птицу. Ермак осилил внезапное смущение и, подойдя к клетке, спросил:

— Ты чего орешь, как подьячий? Не гоже так встречать гостей!

— У-м-е-н!.. Ум-е-н! — прокричала птица и захлопала крыльями.

Атаман покраснел от удовольствия, повернулся и зашагал по ковровой дорожке, которая тянулась из покоя в покой.

И чего только не было в этих просторных светлых горницах! Вдоль стен стояли витые шандалы с огромными восковыми свечами, а меж окон — веницейские зеркала; они отражали многократно и увеличивали роскошь. На полах всюду раскиданы пушистые медвежьи шкуры, в которых неслышно тонули тяжелые шаги казаков. Стены расписаны, а по граням пущены золотые кромки.

Атаманы в своих набегах на Орду видели многое и не щадили богатств; шелка, сукно, кувшины цветные, запястья и ожерелья, шубы парчовые — топтали ногами, с презрением относясь к роскоши. Но здесь, в светлых горницах, они присмирели. Все, что попадалось им на глаза, было сработано похолопленными мастерками: и клетка проволочная попугайская, и медная, серебряная посуда, и ковры из белых медвежьих шкур, и киоты в каждой горнице с многими рядами икон в золотых и серебряных ризах, и даже одежда на хозяевах, и еще — диво-дивное — часы: немецкое дело, а тут крепостной осилил эту замысловатость. Высокий, дерзновенный труд покорил казачьи сердца.

На пороге самой светлой горницы Строгановы остановились.

— Тут наша молельня, — глухо сказал Семен Аникиевич. — И мы просим, атаманы, не погнушаться, помолиться с нами перед великим началом…

Казаки охотно вошли в светлицу, передняя стена которой была иконостасом. Светились огоньки цветных лампад, потрескивал ярый воск в свечах. Строгановы стали впереди, перед громадным образом спаса.

— Атамане, Ермак Тимофеевич! — сделав истовое крестное знамение, обратился к гостям Семен Аникиевич. Его тусклые глаза уставились в Ермака. — Помолимся богу, и поклянись за всю дружину, что не будешь зорить наших городков и станешь отстаивать нас и от сибирцев, и от холопей наших, коли в буйство впадут.

Ермак потупился, промолчал. Безмолвие казалось Строгановым тягостным, и Максим дерзко сказал: