Есенин, его жёны и одалиски

Немалую роль в примирении Галины Артуровны с Есениным сыграло и чувство жалости к нему как больному человеку. Но и она не знала, насколько он болен. Это выяснилось в конце ноября, когда Сергей Александрович лёг на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета.

«Ясно? Понятно? Значит?» Чтобы отвлечься от невесёлых дум о себе и о Есенине, Галина Артуровна решила съездить в деревню к хорошим знакомым. Это было по пути в Константиново, и она наметила заглянуть и туда, о чём 25 декабря поставила в известность Сергея Александровича: «Пишу с Рязанского вокзала, еду на четыре дня в Константиново».

Явление Бениславской в Константиново запомнилось младшей сестре поэта Шуре:

– Рано утром мы увидели – какая-то тётка из-под горы идёт. Оказалось, что это Галя. На пароходе она отправилась с кем-то из знакомых в Астрахань, но на пристани в Кузьминском сошла и берегом пришла к нам.

27 декабря Галина Артуровна сообщала Есенину о том, как приняли её в его пенатах: «Я сейчас сижу в Константинове у Ваших в новом доме, только что пили чай, о Вас толковали. Отцу все Ваши последние стихи нравятся: “Хорошо стал писать, а раньше имажинистом понять трудно было”. Я тут окончательно за Катину сноху прослыла. Даже Ваша мать уже не даёт бесславить меня: сегодня утром Костя и Шура заметили, что у меня зелёные глаза, и стали дразниться при ком-то из деревенских, ну и досталось им за это от Татьяны Фёдоровны».

Утром 28 декабря в хорошем настроении Галина Артуровна покинула Константиново, а днём на её московский адрес пришла телеграмма:

«Москва, Брюсовский, дом “Правды”, 27. Бениславской

МСК Ленинграда 103 522, 12. 28. 1651

Сообщите Наседкиным. Сергей умер – Эрлих».

Что здесь показательно? Эрлих обращается не к жене покойного, а к его бывшей сожительнице. То есть Бениславской он отводил более значимую роль в жизни поэта, чем Софье Андреевне.

Галины Артуровны в это время в Москве не было. О смерти Есенина она узнала с опозданием в три дня и не успела даже на похороны. Гибель Сергея Александровича Бениславская приняла как оправдание его несложившейся жизни: «Да, Сергунь, всё это была смертная тоска, оттого и был такой, оттого так больно мне. И такая же смертная тоска по нём у меня. Все и всё ерунда, тому, кто видел по-настоящему его, – никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобокая тоже ерунда. И общественность, и все – всё есть, когда всё существо живёт; так, по крайней мере, для меня, тогда расцветают все мои данные, всё во мне заложенное. Малюсенькая “надеждочка” осуществилась, но это непоправимо».

Женщина волевая, Бениславская, выйдя из шокового состояния, попыталась разобраться в случившемся, понять, почему любимый наложил на себя руки:

Причины:

1. Болезнь. Такое состояние, когда временами мутит в голове и всё кажется конченым и беспросветным.

2. Полное одиночество – ни сестёр (Катя была потеряна для него, а Шура – ребёнок), ни родителей (они ему чужие), ни жены (много женщин, и у них или своя жизнь, или не интересны ему), ни друзей, ни (это очень важно было Сергею) детей.

3. Оторванность от жизни страны – только пилигрим, а не участник её[121].

4. Житейские тяготы. Нужна квартира, её нет, нужны деньги – из-за них приходится мыкаться по редакциям. И при этом со всех сторон долги и со всех сторон требуют и требуются деньги старикам, сёстрам, Толстой… И тут же – некуда голову приклонить. Толстую не любил, презирал и, убедившись в этом, разошёлся; своего дома нет, жить по знакомым с его состоянием он не мог. И в конечном итоге – некуда деться.

Сел, подытожил, что ждёт в будущем и ради чего можно принять это? Ради стихов, ради того, чтобы дать больше, чем дано. А дал не то, что мог бы дать, об этом он сам сказал («Русь уходящая»). Наверстать и исправить в сложившихся условиях казалось невозможным. Не успокоился, простившись с молодостью, как-то перебродив за эти один-два года, мог найти другие ценности в жизни.

Несомненно, мысли о конце у него не раз бывали. Взять хотя бы стихотворение:

Ну, целуй меня, целуй.……………………….Не в ладу с холодной волейКипяток сердечных струн.Но было и другое:

Но, обречённый на гоненье,Ещё я долго буду петь…

Что такие моменты бывали, видно по стихам, но в них же видны и другие:

Мне пока умирать ещё рано,Ну а если есть грусть – не беда!

Нельзя всё оценивать, подгоняя к случившемуся концу. Как и у всех – настроения чередовались, отчаяние и безразличие сменялись радостью. Во многих стихах, правда, есть грусть, но она не от отчаяния, а скорее от любви к жизни и невозможности примириться со знанием, что всё имеет свой предел, что, как ни радей, всё равно оборвётся.