Есенин: Обещая встречу впереди

Символизм, так сложилось, в известном смысле требовал одержимости. Даже здоровые молодые люди, попавшие под влияние символизма, пытались казаться одержимыми хоть чем-то и порой переходили всякие разумные границы. Меняли жён и любовниц — достаточно вспомнить даму по имени Нина Петровская, жившую и с Белым, и с Бальмонтом, и с Брюсовым; жену Блока, которая жила ещё и с вышеупомянутым Белым; известны и сотни женщин самого Блока.

В символизме много нарочитой, почти навязчивой эротики: тон задавали Брюсов и Бальмонт.

Имажинизм — вообще не по этой части.

Весёлый, но здоровый цинизм — да, имел место, но не более.

Имажинисты скандалили, заходя в сферы, смежные с политикой, религией и, конечно, культурой; но быть знаменитыми в качестве покорителей женских сердец — нет, такой цели не было.

И в жизни, и в поэзии достаточно зримо была явлена ставка на мужскую дружбу, на творчество как самоцель, судьбу, неизбежное и единственно важное. «Сегодня вместе / Тесто стиха / Месить Анатолию и Сергею», — писал Мариенгоф; Есенин — про то, что он осуждён «на каторге чувств / Вертеть жернова поэм».

Жёнами и подругами они не менялись, половым мистицизмом не страдали.

Никто свои любовные удачи ни в поэзию, ни в публичную сферу не переносил; все имажинисты появлялись на людях либо по одному, либо друг с другом. Какие ещё женщины!

У Есенина десятки фотографий с друзьями от Клюева до Мариенгофа — и ни одной с жёнами или подругами, кроме Дункан.

К Хлебникову заехали — и то успели два раза сфотографироваться. Но где хоть один снимок «Изряднова и Есенин», «Райх и Есенин» или «Эйгес и Есенин» — они же более года были близки, или «Вольпин и Есенин» — он за ней целый год ухаживал, прежде чем её добиться.

Фотографироваться он любил, но женщин в фотоателье с собой не звал, скорее всего, принципиально.

Впрочем, и с собственными детьми у Есенина тоже не будет ни одной совместной фотографии.

Отдельно стоит остановиться на проблеме алкоголя.

И Шершеневич, и Мариенгоф, и Грузинов, и Рюрик Ивнев к алкоголю были практически равнодушны. С Кусиковым дело обстояло чуть сложнее: человек с Кавказа, он мог позволить себе перебрать, но в те годы другие вещи его тоже волновали.

В «Романе без вранья» Мариенгофа, описывающего приключения имажинистов и вроде бы срывающего с Есенина все покровы, алкоголя практически нет. Его и не было — пили мало.

В «Великолепном очевидце» Шершеневича — та же картина.

Вот воспоминания Рюрика Ивнева об имажинистских временах: «В ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить. <…> Ему нравилось наблюдать ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился…»

Может, имажинисты, сговорившись, скрыли правду от широкой общественности?

Но вот мнение со стороны — пролетарского поэта Николая Полетаева, который, как и множество других пролетарских поэтов, кружил возле имажинистов и конкретно Есенина: «В публике существует мнение, что поэта сгубили имажинисты. Это неверно. Я с Казиным, Санниковым или Александровым часто заходил к имажинистам и сравнительно хорошо их знаю. Правда, это были ловкие и хлёсткие ребята. <…> Но повлиять на Есенина они не могли… Есенин продолжал работать, часто скандалил, но, кажется, не пил».

Почему «кажется»?

Потому что в 1926 году, когда Полетаев писал воспоминания, слава Есенина как «горького пропойцы» была уже устоявшейся. И, оглядываясь назад, Полетаев с удивлением вспоминает, что в имажинистские годы видел Есенина только трезвым. И сам удивляется: может, забыл чего? все же знают, как он пил.

Между тем достаточно читать самого Есенина: мотив алкоголя, тема пьянства в эти годы у него просто отсутствуют. Он уже и скандалист, и хулиган — но разительно трезвый.

* * *

В «Стойло Пегаса» к Есенину и Мариенгофу стал заходить Леонид Утёсов, театральный артист, исполнитель песен, начинающий джазмен, переехавший в 1921 году в Москву из Одессы.

В первую встречу Есенин и Утёсов крепко обнялись.

Разглядывая Есенина, Утёсов заметил, что тот возмужал, изменился.

Есенин представил его приятелям как своего «старого друга», что было, конечно же, некоторым преувеличением. Есенин никогда не бывал в Одессе, подружиться всерьёз они никак не могли. Но Утёсов приезжал в Москву с гастролями после революции, в 1917 и 1920 годах: выступал в кабаре сада «Эрмитаж», неподалёку от Тверской. Если бы они познакомились в 1920-м, Утёсов при встрече едва ли был бы так удивлён изменениям, случившимся с Есениным. Значит, время их знакомства — 1917-й, поздняя осень. И Утёсов, и Есенин, будучи ровесниками, провинциалами, решившими покорить Москву, бродили тогда повсюду, присматривались; ну и столкнулись друг с другом.