Есенин: Обещая встречу впереди

Но дальше ещё страшнее: «Так как союз поэтов не протестовал против этого проституирования таланта, вываленного предварительно в зловонной грязи, то я настоящим публично заявляю, что звание председателя Всероссийского союза поэтов с себя слагаю».

Луначарский, по сути, противопоставил компанию имажинистов всему Союзу поэтов!

До этих пор члены Союза поэтов могли гордиться: целый нарком просвещения возглавляет их организацию, помогая им решать одну проблему за другой и вообще легализуя их деятельность, ещё не настолько структурированную, как в позднесоветские времена. И тут эти шарлатаны, одуревшие от безнаказанности, всё испортили.

Вообразите себе настроение имажинистов в тот день!

Советский вождь в советской газете валяет их в зловонной грязи, затем с ужасным грохотом хлопает дверью — и выходит вон, а имажинисты остаются с облетевшей с потолка штукатуркой на плечах и на модных причёсках.

Куда им идти теперь?

Тут даже и Блюмкин не поможет — да и при чём тут он?

Имажинисты, от греха подальше, даже в «Стойло Пегаса» не пошли, но решили провести время самым замечательным образом, вне пристального внимания, в салоне Зои Шатовой — их там отличным ромом поили. И бургундское тоже было.

Надо было залить печаль. И обдумать всё как следует.

* * *

Завсегдатаями салона Зои Петровны Шатовой — иногда он именовался кофейней — Есенин и Мариенгоф стали в годы военного коммунизма.

На самом деле, конечно, это была никакая не кофейня и не салон, а хорошо обставленная квартира 18 в доме 15 по Никитскому бульвару.

В квартире встречали, привечали, вкусно кормили самых разных людей, но из общего круга, попутно совершая разные, в меру тёмные дела: спекулянтские сделки, куплю и продажу золота и прочих драгоценностей. Заодно можно было спокойно обсудить политическую обстановку, не опасаясь, что тебя подслушают — здесь все были свои.

Попадали сюда только по рекомендации. Соблюдалась конспирация: запускали по паролям, условным звонкам.

Постоянными посетителями салона были в основном советские чиновники среднего уровня — подобные сюжеты можно наблюдать в классических текстах Булгакова, Ильфа и Петрова или Зощенко.

Есенин и Мариенгоф были допущены к Шатовой, скорее всего, по рекомендации их дорогого товарища, совслужащего Григория Колобова.

В свою очередь, Колобов, спокойно перемещавшийся по огромным пространствам Советской республики в своём салон-вагоне, была причастен к поставкам в салон Шатовой тех или иных продуктов — имажинисты понемножку занимались ещё и спекуляцией, а не только, как утверждал теперь Госполитпросвет, распространением порнографии.

У Колобова было прозвище «Почём соль?». Мариенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в разных городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт. Чекисты, прознавшие о салоне Зои Шатовой и уже наблюдавшие за ним, называли Колобова «Почём кишмиш?».

Интересы Колобова были широки, и что он успел накупить хотя бы во время недавней имажинистской гастроли через Ростов-на-Дону до Баку, вопрос открытый.

Не поэзией единой жили люди.

На этом, впрочем, и остановимся.

Едва ли салон предлагал что-то большее, чем вкусные обеды и спекулятивные сделки за закрытыми дверями — хотя бы по той причине, что в квартире Зои Петровны проживал ещё её муж Василий Николаевич Шатов, тридцати девяти лет, бывший артист и выпускник Киевского университета, с двумя их детьми — десятилетним сыном и одиннадцатилетней дочерью, 55-летней тёщей и бабушкой восьмидесяти пяти лет.

Никакого разврата не предполагалось, кокаинистов не привечали.

Вовсе не факт, что спекулятивный рынок всерьёз интересовал Есенина и Мариенгофа. В те годы поесть и выпить в неожиданной компании было уже значительным удовольствием: милая и обходительная 34-летняя хозяйка — чего бы не зайти?

Но 14 апреля повод был особенный: письмо Луначарского.

Поздно вечером, ближе к полуночи, в салон три раза, как условились ранее, позвонили: пришли Есенин, Мариенгоф, Колобов.

Дверь открылась — и здравствуйте, приплыли: в коридоре красноармейцы с винтовками, а чекисты обыск проводят.

Есенин, шедший первым, попятился, чтобы сразу ретироваться; но их — «нет-нет, минуточку!» — попросили присоединиться к компании — «а то из-за дверей дует».

В квартире уже сидело достаточное количество задержанных, включая, естественно, хозяев.

Толкаясь в коридоре и ещё не теряя надежды соскочить, имажинисты попытались взять нахрапом:

— Я поэт Есенин!

— Я поэт Мариенгоф!

И уже хором поэты добавили:

— Разрешите уйти!

Ответ был тот же:

— Не разрешаем.

Колобов тем временем разворачивал (цитируем воспоминания Мариенгофа) «один за другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку».

На одном было, к примеру, написано: «Уполномоченный Высшего Совета перевозок при Совете труда и обороны». На другом — «Уполномоченный Транспортно-материального отдела ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны». На третьем — «Старший инспектор Центрального управления материально-технического отдела Наркомата путей сообщения».

И это всё Колобов.