Есенин: Обещая встречу впереди

Отношения с крестьянскими поэтами несли ещё и этот отпечаток: как будто он, Есенин, их обманул когда-то. Но разве он? Разве не сами они обманулись?

Вина Есенина была в одном: он оказался не просто одарённее, но и удачливее и предпочёл их крестьянской сцепке компанию Анатолия и Вадима.

Предпочёл — да, но Анатолию и Вадиму внушал: моих, сиволапых, обижать не сметь, поняли?!

Увы, никто есенинской широты не оценил.

Клюев, Клычков, Карпов, Ширяевец, Орешин обменивались редкими весточками, и настрой был у всех одинаков: пропал паренёк, загордился, украли нашего Серёжу.

Ни о ком Клюев не написал столько славных, чувственных стихов — и столько горьких, но не менее чувственных, — как о Есенине.

В поэме «Медный кит» 1919 года писал:

…Я верю вам, братья Есенин, Чапыгин, —

Трущобным рассказам и ветру-стиху:

Инония-град, Белый скит — не Почаев,

Они — наши уды, Почаев же — трость…

Инония (у Есенина) и Белый скит (у Чапыгина) символизируют рай земной, который в случае Клюева имеет коннотации плотские; отсюда — уды, то есть мужские половые органы.

Для пояснения клюевской философии стоит сослаться на его размышления:

«Для меня Христос — вечная неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный. Семя Христово — пища верных. Про это и сказано: „Приимите, ядите…“ и „Кто ест плоть мою, тот не умрёт и на Суд не приидет, а перейдёт из смерти в живот“.

(Богословам нашим не открылось, что под плотью Христос разумел не тело, а семя, которое и в народе зовётся плотью.)

Вот это и должно прорезаться в сознании человеческом, особенно в наши времена, в век потрясённого сердца, и стать новым законом нравственности».

Где-то в этих смутных координатах наверняка располагались и клюевские объяснения своей безусловной тяги к мужчинам; но он, как мы видим, наверняка сумел уложить это в своей голове красиво и ровно, с религиозным подтекстом.

В других стихах 1919 года Клюев пророчествовал об ином желанном:

С Зороастром сядет Есенин —

Рязанской земли жених,

И возлюбит грозовым Ленин

Пестрядинный клюевский стих.

Клюев действительно перешлёт Ленину свои стихи о нём; вождь найдёт время прочесть и даже передаст через Крупскую (принимавшую посылку от клюевского посланца) короткий привет, а книжку оставит в личной библиотеке.

В «Песнях Вытегорской коммуны» той же поры Клюев предлагал свой расклад сущности русской революции через противопоставление поэтов — Есенина и Маяковского:

Не Сезанны, не вазы этрусские

заревеют в восстании питерском.

Золотятся в нём кудри Есенина,

на штыках красногрудые зяблики;

революция Ладогой вспенена, —

в ней шиповник, малина да яблоки.

Дождик яблочный, ветер малиновый

попретил Маяковскому с Бриками…

Клюев пишет здесь о том, что за революцией стоит русская природа, русское естество, что Есенин — а никак не Маяковский — её главное, золотое отражение.

Знал ли, ведал Николай тогда, что Есенин сойдётся с людьми, по сравнению с которыми Маяковский покажется вполне симпатичным крупным человеком?

И вот случилось.

Летом 1920-го Клюев из своей Вытегры, где то бедовал, то неистово агитировал за советскую власть, произнося невиданной силы речи на всех подряд собраниях, то скупал и перепродавал иконы, писал Сергею Городецкому:

«Где Есенин? Наслышан я, что он на всех перекрёстках лает на меня, но Бог с ним — вот уж три года как я не видел его и строчки не получал от него.

Как смотришь — на его дело, на имажинизм?

Тяжко мне от Мариенгофов, питающихся кровью Есенина, но прощаю и не сужу, ибо всё знаю, ибо всё люблю смирительно…»

Ревность в этом слышна не только поэтическая, но и — что скрывать — мужская.

Клюеву живётся всё сложнее, в апреле 1920 года его исключают из РКП(б) с формулировкой: «…его религиозные убеждения находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии». А Есенин с каждым годом, с каждым месяцем всё звонче поёт, всё известнее становится.

И чем шире есенинская слава, тем меньше смирения в Клюеве, — хотя, отрицать не станем, ему вполне искренне могли не нравиться имажинистские есенинские вещи, в первую очередь «Кобыльи корабли» и «Исповедь хулигана».

В 1921 году Клюев с яростью Савонаролы пророчествует в сильнейших (и, конечно, несправедливых) стихах:

В степи чумацкая зола —

Твой стих, гордынею остужен!

Из мыловарного котла

Тебе не выловить жемчужин.

И груз «Кобыльих кораблей» —

Обломки рифм, хромые стопы.

Не с коловратовых полей

В твоём венке гелиотропы.

Их поливал Мариенгоф

Кофейной гущей с никотином.

От оклеветанных голгоф —

Толпа к иудиным осинам…

Клюев здесь, видите, предсказывает, что Есенин повесится. От мстительного ли чувства, со зла ли, не умея ли простить сердечную дружбу с Мариенгофом, сам себе не вполне ли веря, но делает это. А Клюев был великий поэт и даром воздух языком не перемалывал.

В том же году он напишет ещё один шедевр, посвящённый Есенину:

…В листопад рябины и граба

Уныла дверь за оградой.

За дверью пустые сени,

Где бродит призрак костлявый,