Есенин: Обещая встречу впереди

Имажинисты собрали не только самую влиятельную поэтическую школу — отделения их молодых последователей (к несчастью, в основном бездарных) открывались по всей стране и с неменьшим шумом лопались. В Харькове в центральном городском зале проходили литературные суды над имажинистами, в Воронеже с местной имажинистской молодёжью боролся молодой пролетарский поэт Андрей Платонов. Имажинисты создали ещё и свой групповой стиль, вызывавший безусловную зависть у менее удачливых собратьев по ремеслу.

Здесь всё шло в дело: безапелляционные манифесты, шумные акции, бесперебойный выход имажинистских книг, ставка на успех, безукоснительный денди-стиль в одежде, нарочитая скандальность, безусловная работоспособность, выражавшаяся, конечно, не только в постоянном обновлении поэтического репертуара, но и в циркуляции подсобных хозяйств: кафе, книжных лавок и т. п.

И потрепанные футуристы, и размётанные временем символисты, и несчастные крестьянские самородки, и неказистые пролетарские поэты, никак не оправдывавшие возложенных на них государством надежд, — все они на имажинистском фоне терялись.

Правоверный большевистский поэт, будущий приятель Есенина Илья Садофьев в поэме «Индустриальная свирель» провозглашал:

…Дарю Коммуны машинистам

Индустриальную свирель!

Пускай грызут имажинисты

Бескровный образ — самоцель…

Но пока поэтические пролетарии дули в свои свирели, имажинисты собирали самые большие залы в Москве. Если Есенину хоть кого-то из поэтической братии и было жалко, так это своих крестьянских товарищей, прямо говоря, оставленных им.

Поочерёдно они заявлялись в «Стойло Пегаса», разве что не крестясь украдкой, осматривались там — ага, на стенах ни одной строчки из их избяных песен нету, какие-то шершеневичи, кусиковы (насекомые какие-то, а не люди, прости господи), повсюду девки сидят, разврат тут, поди, творится, а то и свальный грех; ага, вот и Серёжа бежит, несёт пирожки, наливочку — чует свою вину, чует, оттого и разыгрался так в приветливого хозяина.

Есенин и вправду хотел им понравиться, вёл себя, словно за ним действительно имелась вина: он достиг своего, он забрался наверх, а эти, несчастные, смотрят снизу и тоскуют. И ботинки у них плохие, и воротнички грязные, и стихи их слушать никто не хочет.

Орешин в 1919-м уехал в Саратов: в Москве ему дела не находилось, а в Саратове он мог претендовать на звание первого поэта. Отдадим ему должное: за два год выпустил там три сборника стихов.

Но и Москве хотелось напомнить о своём существовании!

Есенин устроил заехавшему в столицу Орешину сольное выступление в «Стойле Пегаса». Публика реагировала на него вяло, тем более что читал он что-то большевистское, дидактическое. Даже Гале Бениславской — хотя Есенин и настраивал её отдельно послушать его золотого друга Петра — было малолюбопытно.

То там, то сям затевались разговоры, заглушавшие Орешина. Есенин в бешенстве носился по залу и в одном месте пшикал, а в другом прямо крыл матом: а ну-ка позакрывали рты свои, а не то вынесу сейчас из «Стойла»!

Орешин пообещал, что в другой раз будет лирику читать. Есенин кивал согласно: да, Петь, давай лирику, давай ещё раз приходи; даже гонорар тому заплатил — и что в итоге?

В итоге Орешин пишет стихи:

…С Богом! Валяйте тройкой:

Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!

Если мир стал простой помойкой,

То у вас нет стихов!

Вы думаете: поэт — разбойник?

Но у вас ведь засучены рукава? —

Оттого, что давно вы — покойники

И мертвы в вашем сердце слова!..

Конечно, так себе стихи — почти проза; хотя и проза так себе.

Если что-то и есть в них, так это искренность негодования.

Завершались они так:

…Нет, нет, не хочу обидеть,

Это слишком для вас хорошо.

Лишь от модной, завистливой челяди

Уйти б навсегда душой!

Самое здесь забавное, что рифма «обидеть» / «челяди» — типично имажинистская, диссонансная, равно как и строчка «уйти б навсегда душой» — будто подворованная у Есенина периода «Исповеди хулигана» или «Сорокоуста».

Ах, Орешин, ох, Петя…

Мариенгоф вспоминает одну из встреч, когда увиделись лицом к лицу они с Серёжей и бывшие крестьянские сотоварищи: «Пимен Карпов шипел, как серная спичка, зажжённая о подошву, а Пётр Орешин не пожалел ни „родителей“, ни „душу“, ни „бога“…» — проще говоря, покрыл Есенина и Мариенгофа отборной матерной бранью.

В иной раз Есенин бы драку устроил, а тут грустил — на крестьян он смотрел, как на самую несчастную родню, которым с эпохой точно не повезло: сноровки не хватило выкарабкаться.

Он и в Константиново оттого годами не ездил: стыдно было! Последний раз навещал родителей и сестёр в 1920 году, а до этого — в 1918-м. Два визита по несколько дней за четыре года! На Ростов-на-Дону, Ташкент, Самарканд находил время, в Новгород и то ездил, а рязанских своих краёв, до которых куда ближе, избегал последовательно и упрямо.

Отчего всё: когда виделся с отцом в прошлые приезды, кричал на него: «Кулак, ничего не соображаешь!» — а теперь что было сказать? Крестьянство действительно бедовало, на него взвалили все невзгоды военного коммунизма.