Есенин: Обещая встречу впереди

В марте к Фриче и Блюму присоединился партийный журналист Л. С. Левин, публиковавшийся под псевдонимом Адольф Меньшой. В газете «Коммунар» от 11-го числа он вопрошал, почему товарищ Луначарский мирится со всей этой «имажинистской нечистью», оставляя без внимания «настоящее, пролетарское, здоровое, чистое, солнечное искусство».

Днём позже он снова высказался на эту тему — уже в «Правде»: «Настоящему пролетарию-творцу чуждо и противно это „плеванье зазорное Богу в юродивый взор“, эта молитва матерщиной, эта отвратительная смесь передоновщины со смердяковщиной… Кто поставил паяцев у самой рампы, на авансцене? Долой их! Вон!»

Главный печатный орган Советской России вёл себя, как взбесившийся вышибала.

В тот же день пришедший в ужас Рюрик Ивнев поспешно написал письмо в редакцию «Известий ВЦИК» с заявлением о выходе из группы имажинистов по причине «полного несогласия с образом действия этой группы».

При этом никакого «образа действий» пока не было — самые громкие скандалы имажинистов были ещё впереди.

Шершеневич едко назвал Ивнева «жертвой государственного приличия».

У остальных имажинистов нервы оказались куда крепче — они и не подумали сдаваться, но, напротив, атаковали.

В апреле во втором номере журнала «Гудки» компания имажинистских неприятелей пополнилась критиком Г. Вайнштейном: «…главная-то беда в том, что эти безобразники стати (по чьему-то попустительству) во главе современной литературы. Конечно, не потому, что сбылось пророчество: „Говорят, что я скоро стану / Знаменитый русский поэт“, — С. Есенин. Нет, знаменитым поэтом Есенин не стал. Есенин стал имажинистом… И это в то время, когда мир захлёбывается в крови гражданской войны, когда у израненного пролетариата кружится голова от напряжений! <…> Я знаю, пролетариат выйдет на свою дорогу, — но зачем же выпустили вперёд эту обнаглевшую челядь буржуазии сеять чертополох…»

Увы, не только Вайнштейн, Фриче и Левин (Меньшой) пребывали в тщетной уверенности, что пролетариат мало того что является ведущей силой революции, но ещё и способен дать новую литературу, новую поэзию.

Пролетариат действительно стал серьёзной основой для русской революции — но не на представительском уровне, а массовкой, движущей силой.

Управленцами революции были совсем иные персонажи, которых свести к одному знаменателю сложно: дети дворян — по сути, радикально настроенные интеллигенты (сам Ленин, Дзержинский); дети еврейских купцов (Троцкий, Свердлов), недоучившиеся священники (Сталин), царские офицеры (Бонч-Бруевич), выходцы из старообрядческих слоёв.

Потомственных пролетариев там надо было ещё поискать.

Советскую поэзию, что характерно, создадут представители плюс-минус тех же сословий.

А пролетариат? С пролетариатом сложнее.

Однако «имажинистская нечисть» сыграла в этой истории роль прелюбопытную.

Есенин и Мариенгоф постоянно наведывались в созданную после революции организацию рабочих литераторов — Пролеткульт, на Воздвиженку, дом 16: поговорить, поспорить, прочесть свои стихи, зазвать в гости и на свои выступления…

Вскоре состоялся совместный поэтический вечер: Есенин и Мариенгоф — с одной стороны, а с другой — молодые пролетарские поэты Александровский, Герасимов, Казин, Кириллов, Обрадович.

Причём на концерт явился критик Пётр Семёнович Коган и предостерёг пролетарскую молодёжь, как писала газета, от «губительного действия имажинизма».

Губительное действие не заставило себя ждать.

Пролетарские поэты мало что умели, а имажинистская повадка показалась им привлекательной.

Имажинистское влияние начало расползаться, как зараза.

Для начала надо понять, какими признаками характеризовалась имажинистская поэзия.

Конечно же, образность, причём зачастую нарочитая, чрезмерная, когда образы нанизываются друг на друга.

Расширение поэтического словаря: использование привычных слов в неожиданном контексте и в парадоксальных сравнениях.

Имажинисты практиковали разнообразные приёмы аграмматизации: извлечение необходимого глагола, длинные инфинитивные серии. Мариенгоф и Шершеневич много работали над ассонансной и диссонансной рифмой, но ряд этих новаторских наработок на них, собственно, и замкнулся: прямых последователей не нашлось.

С точки зрения смысловой для Мариенгофа был важен синтез реализма и мистицизма.

Шершеневич, в свою очередь, считал, что с философской точки зрения имажинизм — строительство анархического идеализма.

Но когда новаторские поэтические приёмы, шедшие до той поры на обслуживание реалистически-мистического, анархо-идеалистического сознания имажинистов, стали применяться при описании быта заводчан, это дало эффект скорее комический.

Вот, скажем, комсомольский поэт Николай Кузнецов:

…Загорались зрачки фонарей,

Я, усталый, шагал не спеша,

А волны приводных ремней

Плескались в моих ушах…

Поработал я нынче здорово!

Мокрой стала рубаха от пота,

Так и тянет прилечь у забора —

Отдохнуть-то мне очень охота…

«Уши», «зрачки» — это всё излюбленные имажинистами существительные. Имажинисты вообще были нарочито физиологичны.

«Не спеша — в ушах», «здорово — у забора» — «имажинистские» рифмы.