Есенин: Обещая встречу впереди

Двойной эффект подражания: есенинскую распевную исповедальную манеру вкупе с имажинистской хваткой брали для тех же, «пролетарских» целей.

Пример из Василия Александровского:

Сколько счастья и путаницы,

Я какой-то расколотый весь, —

Синь полей — моя вечная спутница,

Рёв машин — колыбельная песнь…

Или из Александра Макарова:

Панель, как серые глаза любимой;

На окнах синь её волос;

Её мне выговаривает имя

Хрипенье мерное колёс.

В багряные часы заката

Мой взгляд признал её мельком,

На большевическом плакате

Вслед машет красным полотном.

Апофеоз несоответствия партийного содержания и модернистской формы явил комсомольский поэт Сергей Малахов:

…У любимой глаза блеснут и станут —

Два солнца в полдневный зной.

А партия взглянет — и баррикады встанут

Сталью и заводской стеной.

Любимой слова на сердце ульем

Улеглись и зашелестели только вчера.

А с той, с партией, подружили пулями

Баррикады в октябрьские вечера…

Пролетарские поэты, если они не работали в старообразной, под «самоучек» конца XIX века, манере, прямой дорогой шли в имажинистские эпигоны и делились на писавших под Есенина, под Мариенгофа, реже — под Шершеневича, а чаще всего — сразу под всех основных имажинистов. Иногда в пролетарской поэзии — как правило, нарочито минорной просто в силу избранной формы — слышится влияние Блока, но почти никогда — Маяковского и тем более Пастернака.

Изначально именно имажинисты задавали молодой советской поэзии направление развития. В силу многих причин имажинистское влияние не могло обещать серьёзных поэтических перспектив для ступивших на этот путь поэтов. Однако забавно другое: спустя не так много лет, когда советская поэзия попала под мощнейшее влияние Маяковского, продлившееся несколько десятилетий, никто и вспомнить не мог, что начиная с 1919-го и в последующие два-три года Маяковский, не говоря уже об Асееве или Мандельштаме, для пишущей молодёжи значил куда меньше, чем имажинистская компания.

Разве что сами пролетарские поэты это знали, но, естественно, никому не рассказывали — никто бы не оценил такой откровенности. «Мариенгоф на вас повлиял? „Кобыльи корабли“ Есенина? Да что вы такое говорите…»

Тем не менее пролетарский поэт Владимир Кириллов, вспоминая имажинистов, констатировал: «Десятки поэтов и поэтесс были увлечены этим модным направлением». Десятки!

Достаточно сказать, что можайским отделением имажинистов руководил будущий пролетарский классик Александр Жаров — тот самый, что впоследствии написал: «Взвейтесь кострами, / Синие ночи! / Мы — пионеры, / Дети рабочих!»

Имажинизм, при том что его ругали, был повально популярен — иные «-измы» заметно потеснились. Возникавшие тогда одна за другой поэтические группировки никак не могли соревноваться с имажинистами, и те заполняли собой почти всё литературное пространство.

Одна незадача: украв детей — в данном случае пролетарских поэтов, — имажинисты так и не придумали, что с ними делать.

Можно было бы сказать: испортили имажинисты пролетарскую поэзию, — если бы было что портить.

Даже в самых трагических стихах Мариенгофа и Шершеневича неизменно слышен элемент пародийности. Впрочем, и у Есенина, в целом относившегося к себе крайне серьёзно, присутствует некое отстранение: автор и лирический герой, по крайней мере до «Москвы кабацкой», находятся в не столь простых отношениях, как иногда кажется. Вчерашний перехожий босяк вдруг оборачивается самым знаменитым поэтом; знаменитый поэт обещает, что станет вором и мошенником, но становится библейским пророком; пророк вдруг оборачивается хулиганом… И всё это за пять лет.

Пролетарским поэтам ни склонность к самопародии, ни отстранение, ни иные сложности были не то чтобы не свойственны, а просто недоступны: они вели себя по-детски серьёзно и полнились ощущением собственной великой миссии.

Результат получился соответствующий.

* * *

Очередная подруга у Есенина появилась в марте 1919-го. Напомним, что и с Изрядновой познакомился в марте, и с Райх — тоже в марте.

Звали её Екатерина Романовна Эйгес. Ей было 29 лет, родилась она в Брянске 27 февраля (по новому стилю 12 марта) 1890 года, но выглядела куда моложе.

Катя была просто ангелок: брюнетка, маленькие красивые руки, в теле, но с чётко очерченной фигурой, плавная, чарующая походка (отмечено в мемуарах её соперницей, тоже любившей Есенина); при этом тихая, воспитанная, образованная — ещё до революции окончила математический факультет Московского университета; из хорошей еврейской семьи и при этом дворянка: её отец, земский врач Роман Михайлович Эйгес, за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов получил чин действительного статского советника.

Никаких еврейских традиций в семье не было, зато все дети — при том что Катя была десятым ребёнком — получили разнообразное гуманитарное образование. Мать переводила с немецкого — в её переводе неоднократно выходили «Страдания юного Вертера» Гёте; старший брат — композитор, ещё один — исследователь и теоретик музыкального искусства (Есенин даже читал одну из его книг), следующий брат — живописец…