Есенин в быту

В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм, и ненависть к еврейству, и опять „весь мир с аэроплана“ и „нож в сапоге“, и новая, будущая революция, в которой он, Есенин, не стихами, а вот этой рукой будет бить, бить… Кого? Он сам не мог этого сказать. Он опять говорил, что „они повсюду, понимаешь, повсюду“, что „они ничего, ничего не оставили“, что он не может терпеть („Ненавижу, Володя, ненавижу“). И неизвестно было, где для него настоящая правда – в этой кидающейся, беспредметной ненависти или лирической примирённости его стихов об обновлённой родине» (6, 564).

«Слава» о похождениях поэта дошла до Москвы. Обеспокоенная Рита Лившиц писала Есенину 28 апреля:

«Сергей Александрович, дорогой, родной!

Я очень беспокоилась. Всякие дурные мысли в голову приходили. И даже чуть было не сорвалась в Питер. В Питер мне и сейчас ещё хочется поехать, только я уже успокоилась немного.

Очень хочется знать о Вас побольше. Если бы Вы написали, то доставили бы нам всем очень большую радость. Кажется, скоро выходит книжка. Пришлите её, Сергей Александрович, обязательно. Напишите, как вы думаете: долго ли пробудете в Питере и куда поедете.

Ваша Рита».

Лившиц напрасно беспокоилась: как это ни удивительно, скандалы взбадривали поэта, выводили (пока выводили) из упаднического настроения и обиды на всё и всех. 14 апреля в Зале Лассаля (бывшее помещение Городской думы) состоялся авторский вечер поэта. И. Романовский, устроитель вечера, так описал его:

«Время, назначенное для открытия вечера, уже наступило. Поэта нет. Зал пока терпеливо ждёт. Минуты бегут. Пока в зале слышен лишь обычный негромкий шум, шорох, откашливания. Наконец, кто-то нетерпеливо выкрикивает: „Пора!“, кто-то стучит, за ним второй, третий. Ещё две-три минуты – и весь зал кричит, шумит, требует начинать.

И в этот момент за кулисами появляется Есенин. Но в каком виде…

Минут через семь-восемь поэт, умытый, причёсанный, с уже повязанным галстуком и как будто отрезвевший, выходит на сцену. Его встречают довольно жидкими аплодисментами. Видно, многие ещё сердятся за безобразную задержку. Наконец, в зале воцаряется тишина.

Есенин поднимает руку, приглашая зад умолкнуть, и начинает читать. Не помню, убей меня бог, не помню, с какого стихотворения он начал. Я был в таком состоянии, что ничего уже не мог воспринимать. Помню только, что уже первое стихотворение было покрыто дружными аплодисментами. Читал Есенин, как всегда, превосходно, очень выразительно и напевно, подчёркивая музыку стиха.

Читал он долго, и не было ни одного стихотворения, которое разочаровало бы публику. Аплодисменты всё нарастали, и вечер кончился полным триумфом. Есенин несколько раз выходил раскланиваться с аплодирующим залом, благодарил за тёплую встречу и, наконец, почти умоляющим тоном произнёс:

– Спасибо! Простите, больше не могу! – и показал рукой на горло.

Публика стала расходиться.

Минут через десять мы вместе с Есениным вышли через служебный вход. Стоило нам лишь приотворить дверь и показаться на пороге, как нас встретил оглушительный шум и визг. У служебного выхода поджидала Есенина толпа восторженных слушателей, главным образом девиц. Они дружно ринулись на поэта, подняли его на руки и понесли. Одну из поклонниц озарила „светлая“ мысль – она стала расшнуровывать один из ботинков Есенина, желая, видимо, унести с собой шнурок в качестве сувенира. Её пример вдохновил другую почитательницу поэтического таланта Есенина, она решила снять с поэта галстук, воспользовавшись его беспомощным состоянием на руках у поклонников и поклонниц. Энергичная девица ухватилась за нижний конец галстука и сильно потянула его к себе. В результате возникла удавная петля. Есенин стал задыхаться, лицо его побагровело. Я закричал на эту поклонницу, приказал ей немедленно отпустить галстук. Но она не обратила на мои слова ни малейшего внимания. Тогда я, испугавшись, как бы она совсем не удавила поэта, резко и сильно ударил её по руке, она вскрикнула и выпустила галстук. Вот так донесли на руках Есенина до гостиницы. Поклонники хотели внести его в номер, но швейцар и служащие гостиницы заставили их разойтись».

В письме Бениславской Сергей Александрович сообщал: «Вечер прошёл изумительно. Меня чуть не разорвали».

Следующее выступление поэта было в Самодеятельном театре. В. С. Чернявский, один из друзей Есенина, выразился по его поводу коротко, но ёмко:

«Вечер превратился в настоящую бурю восторга. В Самодеятельном театре Сергей Александрович прилюдно отрёкся от приставших к нему ярлыков: «Я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт».

В Ленинграде Есенин вначале жил в гостинице «Европейская» в одном номере с молодым поэтом В. И. Эрлихом. Вольф Иосифович вспоминал об одном из вечеров, проведённых с Сергеем Александровичем:

«Есенин лёжа правит корректуру „Москвы кабацкой“.

– Интересно!

– Свои же стихи понравились?

– Да нет, не то! Корректор-дьявол второй раз в „рязанях“ заглавную букву ставит! Что ж он думает, я не знаю как Рязань пишется?

– Это ещё пустяки, милый! Вот когда он пойдёт за тебя гонорар получать…