Есенин в быту

При всей остроте ума Надя не нашлась что ответить, а в дневнике записала: «Боже ты мой, как Лауру! Я, кажется, согласилась бы на самое короткое, но полное счастье – без всякого нарочитого мучительства. И с обиды, что ли, не спешу ухватиться за этот его своеобразный подступ к примирению в нашей изрядно затянувшейся размолвке».

Это был не подступ, а отступление на заранее обеспеченную позицию – 3 октября Есенин отмечал свой день рождения уже с Августой Миклашевской. Собирались в Богословском переулке, а именинника всё не было. Явился в непотребном виде. Сестра Катя быстро увела его в другую комнату, из которой он вышел вымытый и вычищенный. На нём был цилиндр под времена Пушкина. Вышел и оконфузился. Взял Миклашевскую под руку и тихо спросил:

– Это очень смешно? Хотелось хоть чем-нибудь быть на него похожим.

– И было в нём столько милого, – вспоминала Миклашевская, – детского, столько нежной любви к Пушкину.

Августе не хотелось, чтобы Есенин напился, и в кафе она предложила многочисленным гостям поэта, чтобы, поздравляя его, они чокались не с ним, а с ней.

– Пить вместо Сергея буду я, – объявила Августа.

Это всем понравилось, и Сергей, оставаясь трезвым, помогал любимой незаметно выливать из рюмки вино.

Великолепный портрет Миклашевской дал Мариенгоф:

«Гутя Миклашевская была прекрасна своей красотой. Высокая, гибкая, с твёрдым и отчасти холодным выражением лица и глаза! глаза! Цвета ореха, прекрасные в своей славянской грусти. Я даже сказал бы: в отсутствии счастья.

Их любовь была чистой, поэтичной, с букетами белых роз, с романтикой… придуманной ради новой лирической темы. В этом парадокс Есенина: выдуманная любовь, выдуманная биография, выдуманная жизнь. Могут спросить: почему? Ответ один: чтобы его стихи не были выдуманными. Всё, всё – делалось ради стихов».

Вот этих:

Заметался пожар голубой,Позабылись родимые дали.В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь – как запущенный сад,Был на женщин и зелие падкий.Разонравилось пить и плясатьИ терять свою жизнь без оглядки.Мне бы только смотреть на тебя,Видеть глаз злато-карий омут,И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому…

Августе Есенин посвятил целый цикл стихотворений; больше ни одна женщина не удостоилась такого благоговейного внимания. Но когда Сергей Александрович подводил итоги своей жизни, любимыми он назвал З. Н. Райх и А. Дункан, женщин реальных, а не выдуманную Гутю Миклашевскую. В подтверждение любви к Зинаиде Николаевне говорит потрясающее стихотворение «Письмо к женщине». Разрыв с Айседорой надломил крепкую натуру поэта. Дальнейшая жизнь Есенина, как говорится, пошла наперекосяк. Вот характерная зарисовка его друга В. И. Эрлиха:

«Тверская. „Стойло Пегаса“. Огромный грязный сарай с простоватым, в форменной куртке, швейцаром, умирающими от безделья барышнями и небольшой стойкой, на которой догнивает десяток яблок, черствеет печенье и киснут вина. Кто знает? Может быть, здесь когда-нибудь и обитала романтика.

Пока сидит Есенин, всё – настороже. Никто не знает, что случится в ближайшую четверть часа: скандал? безобразие? В сущности говоря, все мечтают о той минуте, когда он наконец подымется и уйдёт. И всё становится глубоко бездарным, когда он уходит».

…6 апреля 1924 года Г. Бениславская сообщила Есенину: «С деньгами положение такое: „Стойло“ прогорело, продаётся с торгов». Сергей Александрович обвинил в этом Мариенгофа и вскоре порвал с ним всякие отношения.

* * *

В сентябре 1923 года Есенин получил письмо от бывшего наставника и друга Н. А. Клюева. Николай Алексеевич стенал по поводу своей незавидной участи: болеет, голодает, обносился, влачит свои дни в полной заброшенности. Сергей Александрович пригласил его в Москву. Встретились в кафе. Поэт был с А. Миклашевской. Клюев вручил ей букет цветов и поклонился до земли, заговорил елейным голосом, чем сразу оттолкнул от себя Августу. Мариенгоф, подошедший чуть позже, так описал встречу с Николаем Алексеевичем:

«Клюев раскрыл пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову, троекратно целовал в губы, называл Есенина Серёженькой и даже меня ласково гладил по колену, приговаривая: „Олень! олень!“

Есенин к Клюеву был ласков и льстив. А Клюев вздыхал:

– Вот, Серёженька, в лапоточки скоро обуюсь, последние щиблетишки, Серёженька, развалились!

Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги, а вечером в „Стойле“ допытывал:

– Ну, как же насчёт „Россиян“[45], Николай?

– А я кумекаю – ты, Серёженька, голова, тебе красный угол.

Клюев корил Есенина:

– Чего Изадору-то бросил… хорошая баба… богатая… вот бы мне её… плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук».

…Сапоги были готовы через неделю. Клюев увязал их в котомку и, ни с кем не простившись, уехал.