Есенин в быту

– Он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, я слышу, что это музыка и что стихи эти писал гений.

…За окнами уже рассветало. Гости начали расходиться. Неохотно последовала за ними Дункан. Её сопровождали секретарь и Есенин. В подъехавшую пролётку Сергей Александрович уселся рядом с Айседорой.

– Очень мило, – заметил на это Илья Ильич. – А где же я сяду?

Айседора виновато взглянула на секретаря и похлопала себя ладошками по коленям. Шнейдер, конечно, отказался от «лестного» предложения и сел на облучок, извозчик полудремал. В одном из переулков на подъезде к Пречистенке он трижды объехал вокруг церкви.

– Эй, отец! – тронул Илья Ильич извозчика за плечо. – Ты что, венчаешь нас, что ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь.

Есенин встрепенулся и, узнав в чём дело, радостно засмеялся.

– Повенчал! – раскачивался он в хохоте, ударяя себя по колену и поглядывая смеющимися глазами на Айседору. Она захотела узнать, что произошло, и, когда я объяснил, со счастливой улыбкой протянула:

– Mariage…[46]

С этого дня Сергей Александрович стал частым посетителем дома 20 на Пречистенке, а с декабря его постоянным жителем. И. И. Шнейдер, будучи ежедневно при Дункан, имел возможность наблюдать за поэтом и свои мысли о нём запечатлел на бумаге:

«Вечерами, когда собирались гости, Есенина обычно просили читать стихи. Читал он охотно и чаще всего „Исповедь хулигана“ и монолог Хлопуши из поэмы „Пугачёв“, над которой в то время работал. В интимном кругу читал он негромко, хрипловатым голосом, иногда переходившим в шёпот, очень внятный; иногда в его голосе звучала медь. Букву „г“ Есенин выговаривал мягко, как „х“. Как бы задумавшись и вглядываясь в какие-то одному ему видные рязанские дали, он почти шептал строфу из „Исповеди“:

Бедные, бедные крестьяне!Вы, наверно, стали некрасивыми,Так же боитесь бога…

„И болотных недр…“ – заканчивал он таинственным шёпотом, произнося „о“ с какой-то особенной напевностью. Он так часто читал монолог Хлопуши, что и сейчас я явственно вижу его и слышу его голос:

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!Что ты? Смерть? Или исцеленье калекам?

…Брови сошлись, лицо стало серо-белым, мрачно засветились и ушли вглубь глаза. С какой-то поражающей силой и настойчивостью повторялось:

Проведите, проведите меня к нему,Я хочу видеть этого человека.

Он трудился над стихом много, но это не значит, что мучительно долго писал, черкал и перечёркивал строки. Бывало и так, но чаще он долго вынашивал стихотворение, вернее, не стихи, а самую мысль. И в голове же стихи складывались в почти законченную форму. Поэтому, наверно, так легко и ложились они потом на бумагу.

Я не помню точно его слов, сказанных по этому поводу, но смысл их был таким: „Пишу, говорят, без помарок… Бывают и помарки. А пишу не пером. Пером только отделываю потом…“ Я не раз видел у Есенина его рукописи, особенно запомнились они мне, когда он собирал и сортировал их перед отъездом в Берлин. Они все были с „помарками“.

Я только один раз видел Есенина пишущим стихи. Это было днём: он сидел за большим красного дерева письменным столом Айседоры, тихий, серьёзный, сосредоточенный. Писал он в тот день „Волчью гибель“. Когда я через некоторое время ещё раз зашёл в комнату, он, без присущих ему порывистых движений, как будто тяжело чем-то нагруженный, поднялся с кресла и, держа листок в руках, предложил послушать его».

Так И. И. Шнейдер стал первым слушателем волнующих строк этого стихотворения.

Как-то Сергей Александрович привёл на Пречистенку А. Мариенгофа, который описал этот визит:

«На столике перед кроватью – большой портрет Гордона Крэга. Есенин берёт его и пристально рассматривает.

– Твой муж?

– Да… был… Крэг пишет, пишет, работает, работает… Крэг гений[47].

А. Дункан

Есенин тычет себя пальцем в грудь:

– И я гений!.. Есенин гений… гений!.. Я… Есенин – гений, а Крэг – дрянь!

И, скроив презрительную гримасу, он суёт портрет Крэга под кипу нот и старых журналов:

– Адьо!

Изадора в восторге:

– Адьо! – и делает мягкий прощальный жест.

– А теперь, Изадора, – и Есенин пригибает бровь, – танцуй… понимаешь, Изадора? Нам танцуй!

Он чувствует себя Иродом[48], требующим танец у Саломеи.

– Тансуй? Бон!»

…С поселением Есенина на Пречистенке дом Балашовой превратился в проходной двор. По вечерам под видом друзей поэта его заполняло окололитературное отребье. Пили, ели, веселились, ибо всего было в достатке – снабжение шло прямо из Кремля. Пьяной компании льстило «общение» с заморской знаменитостью, хотя мало кто понимал её, а Дункан, «наговорившись» с молодёжью, обращалась к Есенину с заученными словами: «ангел», «чёрт», «люблю тебя». Сергей Александрович сидел с угрюмым видом, опустив голову, время от времени разражаясь изощрённым матом.