«Если», 2016 № 02

Она чуть не спотыкается.

— Где ты?

— Хоспис в Санниленде. Гепатоцеллюлярная карцинома. — Слова будто соскальзывают с его привычного к интеллигентной речи языка.

— Когда тебе поставили диагноз?

— Три месяца назад.

Она в ярости.

— Почему ты не звонил? Еще не поздно. Регенерационные инфузии… — Ее мозг бурлит наномед-терапией. По большей части та ему не по карману, он всю жизнь упрямо игнорировал любое страхование, кроме обязательного, и в его возрасте — восемьдесят пять — дорогое продление жизни невозможно.

— Я готов уйти, Элли. Они дают мне два-три дня. Я хочу, чтобы ты была рядом, сейчас.

Я хотела, чтобы ты был рядом, тогда. Все эти годы. Тебя не было. Ты меня не любил.

— Мне надо поговорить с твоим врачом.

Этот сиплый смех.

— Ты шутишь, да? Диагноз поставил фельдшер после того, как «скорую» вызвал мой сосед-доброхот. Я в милосердных руках государства. Меня лишили смерти на море. В Санниленде врачей нет.

Она не удивлена.

— Я не могу прыгнуть в самолет и прилететь.

— Это понятно. Я пожинаю то, что посеял.

Она так сильно хочет добраться до него, увидеть его, что из глаз вдруг брызжут слезы — она и сама удивляется. Но нет: когда ей было двенадцать лет, ее вывели из самолета в смирительной рубашке. Не помог даже бизнес-класс.

— Ты не понимаешь. Это другое.

Не наше прошлое, не наша безнадежная неспособность общаться.

— Дорогая, это тебе так кажется. — Он снова отключился.

* * *

Она всегда упрашивала отца поселиться вместе с ней. «В этом твоем пузыре? Спасибо, не надо». Обоим так было легче, и они это знали. Она не могла жить с кем-то еще. Короткий брак Элли разбил ее дом. Из близких друзей остались мертвые музыканты и фортепиано, на котором она играет почти до утра.

Элли выныривает из беседы с отцом раздраженной, ее оборонительные укрепления сметены, на нее бесконечно наплывают лица, рычащие автобусы, удушающие выхлопные газы. Она беззащитна. Она упряма — и это упрямство его убивает. В своей жизни ты можешь контролировать все, кроме собственного отца.

Ну уж дудки.

Она вызывает наномед-апдейты и упорядочивает компоненты в своем мозгу — настоящем произведении искусства.

Сердце колотится, она добирается до двери Инфузионного центра, минует длиннющую очередь из тех, кто надеется на отсрочку выплат по страховке, предъявляет карточку, проскальзывает внутрь.

В регистратуре — новенькая. Элли делает глубокий вдох и бросает кости. Это не ее метод, но выбора нет.

— Добавьте 17 и 43.

— У вас нет на это разрешения.

— У меня код Р-1. — Элли ненавидит становиться объектом жалости. Ее недешевые инфузии — правительственная компенсация жертвам самого кошмарного бунта в истории США, убившего ее мать. Бунта, с которого началось десятилетие беспорядков; примерно тогда же население планеты перевалило за восемь миллиардов.

Даже среди профессионалов уровня Элли то, что есть у нее, могут позволить немногие: продление жизни, наномед-компоненты, обновления в реальном времени. Производить наномеды дешево. Цены на них держатся высокие. Официальное объяснение — стоимость НИОКР и экспериментальная природа наномедов. Истинная причина — перенаселенность и нежелание плодить столеток.

Она лежит на каталке в инфузионной. Особые наномеды поддерживают ее феноменальную память — обоюдоострое оружие: воспоминания вызывают панику. Мать убили на ее глазах, и психиатр давил на отца, требуя разрешить терапевтическое вмешательство и стереть память. Отец отказался, он хотел, чтобы Элли, повзрослев, сама сделала выбор. За это она ему благодарна. Воспоминания побуждают ее жить в пузыре, однако именно они делают Элли собой. Инфузии — попытка достичь равновесия, чреватая повреждением нейронов, и все-таки у Элли есть право смешивать коктейль по собственному усмотрению.

Добавить 17 и 43 — значит радикально изменить равновесие, убрать страх. Вероятно, она сможет покинуть пузырь, сесть на самолет. Что еще в ней изменится, она не знает. Ее тщательно выстроенная жизнь может пойти к чертям.

— Док, вы в курсе, что вам этого делать нельзя. — Джон, ее постоянный медбрат.

— Ты в курсе, что мне — можно.

— Это опасно. Вы будете сами не своя. В последнем бюллетене…

— Я знаю. Парадоксальные эффекты от последних апгрейдов. Вечером мне нужно быть в самолете.

Джон вздыхает.

— Включить вам на время инфузии джаз?

— Конечно. — Легкий укус иглы. Она закрывает глаза и сдается атакующей памяти.

* * *

Лавандовые сумерки, украшенные горизонтом с голыми бурыми деревьями. Стоим на Кольцевой. Десять полос встречных статичных огней, обычная успокаивающая интерлюдия между детсадом и ужином. Элли на заднем сиденье, пристегнута, расправляется с пришельцами в 3D, мама впереди подпевает «Высшей любви» Джона Колтрейна, покачивая головой; на маме — белый халат, днем она, как обычно, работала в больнице.

Мельтешение сбоку: людская армия выливается на магистраль, течет между машинами. Лохмотья, приглушенное пение. Бита, взрывающееся стекло, мама заслоняет собой сиденье, кричит:

— Не троньте мою нинья![6]

Брызги крови на белом халате мамы и видеоэкране Элли.