Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Все лгут ему, стараясь вписать его умирание в понятие приличия и легкости, которого он сам всю жизнь держался, низводя «этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду». И когда жена, «с толстыми, подтянутыми грудями и с следами пудры на лице», дочь «разодетая, с обнаженным молодым телом», будущий муж дочери, «с длинной жилистой шеей, огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах», заходят к нему перед театром и он чувствует, что они спешат, что обязанность быть с ним тяготит их («однако, если ехать, то пора», – взглядывает на часы дочь), когда они выходят наконец, Ивану Ильичу становится легче: «лжи не было – она ушла с ними».

Герасим же, держа его ноги у себя на плечах, просиживает с ним всю ночь, и делает это «легко, охотно, просто и с добротой». Один только Герасим понимает его положение и жалеет его, – «и потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом».

Вид здорового тела других людей оскорбляет Ивана Ильича; сила и бодрость Герасима не огорчает, а успокаивает его. Здоровье других людей отчуждает от них умирающего; молодость и сила Герасима, который видит его немощь, натягивает на него панталоны, переносит на диван, его не отстраняет.

«Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:

– Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд».

Неизвестное прежде благо

Рассказ о жизни и смерти Ивана Ильича выходит в свет весной 1886-го, летом того же года Лев Николаевич возит сено для яснополянской крестьянки, вдовы Анисьи Копыловой, которой постоянно помогает по хозяйству, падает, сильно ударяется голенью о грядку телеги <жердь, проложенную по краю кузова>. «Образовалась крупная ссадина, – вспоминает Сергей Львович Толстой. – Не дав созреть струпику на ранке, он его содрал; возникло рожистое воспаление, началось заражение крови, температура поднялась. Моя мать сильно встревожилась, поехала в Москву и привезла хорошего врача, ассистента Захарьина – В.В. Чиркова. Он немедленно дренировал ранку и для дальнейшего лечения рекомендовал хорошего тульского врача А.М. Руднева. Температура сразу понизилась, но отцу долго пришлось не покидать постели. Я думаю, что тогда жизнь его была в большой опасности; его спасли врачи Чирков и Руднев».

Василий Васильевич Чирков приезжал в Ясную Поляну и прежде: в 1875-м он лечил тяжко болевшую Софью Андреевну (воспаление брюшины и преждевременные роды). Лев Николаевич тогда отозвался о нем в письме: «Черков <через «е»> сделал все, что мог, и сделал много». Александр Матвеевич Руднев, старший врач Тульской земской больницы, станет одним из врачей, постоянно пользовавших Льва Николаевича и его семейство. Через несколько лет Толстой напишет о нем: «хороший наш знакомый», и оценит высоко: «доктор – очень надежный». По свидетельству одного из посетителей Ясной Поляны, такт доктора Руднева побеждал недоверие Толстого к медицинской помощи и врачебным советам.

Болезнь ноги у Льва Николаевича затягивается почти на три месяца, по временам принимает угрожающий характер, врачи подумывают о возможной ампутации, Толстой пишет знакомому: «Самое верное определение моего состояния: помираю от ноги».

Сильные боли, жар, неподвижность, упавшая производительность писательской работы, резко сузившиеся впечатления, ограниченные стенами нескольких комнат и беседами с домашними и немногими допускаемыми к нему посетителями, придают размышлениям Толстого особенную остроту и глубину: «Болезнь меня перенесла совсем в другой мир, замкнутый материально и очень вследствие того расширившийся духовно, и я увидал многое новое, чего я не видал прежде», многое «набралось в голове и сердце».

Эта мысль, более того – настроение, зовущее видеть пользу в выпавших на его долю телесных страданиях, одушевляет написанные в эту пору письма к близким:

«Во время 4-х недель моей болезни мне было очень хорошо»; «Мне очень, очень хорошо».

«Многое я приобрел во время этой болезни».

«Эти два месяца болезни дали мне много неизвестного мне прежде блага».

Он хотел бы сохранить это настроение, которое должно помогать ему нравственно двигаться вперед, принимать наиболее точные решения в оставшиеся грядущие годы, – «не разрушать в себе сознания смерти среди жизни».