Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

«– Нет-с, лечить нельзя, – начал он доказывать свою любимую мысль, вспоминает Русанов. – Боткин все еще дает лекарства, а Захарьин уже понял несостоятельность их и налегает больше на гигиену, которая и привела его, впрочем, в тупой переулок. Я знаю Захарьина, и приходилось советоваться с ним. Если его советам следовать, придется всю жизнь только и думать о том, во сколько часов вставать, во сколько лечь, когда завтракать, когда обедать и пр. Жить животной жизнью. Лечиться не нужно, лекарства вместо пользы только вред приносят, а нужно жить, на сколько имеется сил. Во время лечения человек не живет, все откладывает на будущее время: «это я все потом, потом буду делать, когда вылечусь». Жить нужно в настоящем».

В суждениях Толстого, без сомнения, есть свой смысл, и немалый (об этом позже), пока заметим лишь, что несколькими месяцами раньше, страдая головными болями и расстройством желудка, Лев Николаевич весьма исправно (насколько он способен!) следовал советам Захарьина. Возражение собеседника-мемуариста, что Лев Николаевич нападает на медицину «потому главнейше, что сам здоров», также весьма основательно. Несколько лет спустя, испытывая сильное недомогание («то руки, то ноги, то живот болят»), Толстой, не дожидаясь, пока жена пригласит Захарьина, сам отправляется к нему и в связи с обнаруженным катаром желчного пузыря получает необходимые наставления: ходить в теплом, класть фланель немытую на весь живот, совершенно избегать масла, кушать часто и понемногу, пить минеральную воду (придерживаясь того самого строгого графика, над которым в приведенной беседе с приятелем посмеивался Лев Николаевич: натощак, четверть часа спустя, за час до завтрака и т. д.). Правда, сообщая в письме к тому же Русанову о своей болезни, упрямо прибавляет: «Но истинно, не для фразы, говорю, никак, к огорчению моей жены, не могу этим интересоваться, потому что не чувствую, чтобы мне насколько-нибудь было хуже при нездоровье, чем при здоровье». Софья Андреевна между тем записывает в дневник: «Я настояла, чтобы Левочка пил воды по предписанию Захарьина, и он повиновался. Я подносила ему молча стакан подогретого Эмса, и он молча выпивал. Когда бывал не в духе, говорил: “Тебе скажут, что нужно вливать что-то, ты и веришь. Я это делаю, потому что вред будет небольшой”. Но он пропил все три недели… На мой взгляд, здоровье его очень поправилось; он много ходит, стал сильнее и только спит недостаточно, часов 7; я думаю, это от слишком усидчивой умственной работы».

Как-то Толстой заглянул к Захарьину, чтобы справиться о состоянии здоровья одного из своих друзей. И тут, почти случайно, завязался очень важный для него долгий разговор, в котором он многое почерпнул для своего отношения к медицине.

«Вчера с Захарьиным я до 12 часов беседовал про веру. Он очень умен и правдив, но нельзя себе представить его невежество. Я ему говорю заповеди Христа… и говорю: “ну, вы помните”. Он говорит: нет, не помню, я не читал Евангелия. Ведь это неимоверно…» Захарьин поражает его искренностью своих признаний об отношении к религии, к каждому слову молитвы. «И этот человек не читал Евангелия и мою книгу <“В чем моя вера?”>

не хочет прочесть, потому что ему некогда».

Беседа укрепляет в Толстом мысль о сосредоточенности медицины на материалистических вопросах, об отсутствии даже у лучших ее представителей интереса к поискам подлинного, духовного смысла жизни, которые для Толстого невозможны вне религии.

Но в том мире, который, при всем ее отрицании, отводит Толстой медицине, для него нет другого, равного Захарьину. Когда, в 1890-е годы заболевает сын, Лев Львович, к тому времени уже взрослый, Толстой справляется у него с беспокойством: «Мне интересно, главное, как ты, Лева, относишься к советам Захарьина. Надо все исполнять. Надо быть последовательным. Доктора нужны, главное, на то, чтобы не лечиться самому, и в особенности такие, как Захарьин, на которого жаловаться есть только одна инстанция – Бог».

Замечательно, что Чехов, по его признанию, из писателей предпочитавший Толстого, а из врачей – Захарьина, написал однажды, что Захарьина «уподобляет» Толстому – по таланту.

«Простите, что утруждаю…»

Он отправляет какую-то неизвестную бедную женщину с запиской к Снегиреву: «Не можете ли помочь этой очень жалкой особе лечь бесплатно и лечиться в клинику. Простите, что утруждаю… Всегда с любовью вспоминаю вас».

В критике своей яростный противник лечения, а вот же – утруждает, просит помочь, лечить. Больному приятелю читает наставление: лечиться не нужно, лекарства – один вред; другого приятеля, тоже тяжело больного, убеждает: «…что вы будете здоровы или больны, умрете физической смертью нынче или через 20 лет, это, как было вне знания и власти людей, так и осталось», – но, идя пешим ходом из Москвы в Ясную, подбирает по дороге «больного, жалкого мальчика», ведет в тульскую больницу, пишет письмо с просьбой, чтобы приняли.