Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Легенда рассказывает, что Бог, желая связать созданных им людей, придумал для них труд. Он полагал, что хорошо трудиться они смогут лишь сообща. Но вскоре убедился, что затея не удалась. Одни заставили других работать на себя, отнимали то, что производили эти другие. Тогда Бог придумал для людей смерть: не будут же люди, зная, что жизнь их всякую минуту может прекратиться, жить врозь, в ссорах, омрачать друг другу отпущенный им срок. Но люди более сильные, угрожая смертью, покорили более слабых, и на земле стало еще больше ненависти и страха. Тогда Бог наслал на людей всякого рода болезни.

«Бог думал, что когда все люди будут подвержены болезням, то они поймут, что здоровым надо жалеть больных и помогать им с тем, чтобы, когда и они будут больны, здоровые помогали бы им». Но: «Те самые болезни, которые, по мысли Бога, должны были соединить людей, еще более разъединили их. Люди – те, которые силою заставляли других на себя работать, заставляли их силою ходить за собою во время болезней и потому сами не заботились о больных. Те же, которых силою заставляли работать на других и ходить за больными, были так измучены работой, что им некогда было ходить за своими больными, и они оставляли их без помощи…

Тогда Бог сказал себе: если и этим средством нельзя довести людей до того, чтобы они понимали, в чем их счастие, то пускай они сами доходят своими мучениями. И Бог оставил людей одних».

Только в самое последнее время, – заканчивает легенду Толстой, – и то лишь некоторые люди стали понимать, «что труд не должен быть пугалом для одних и принудительной каторгой для других, а должен быть общим радостным делом, соединяющим людей», что перед лицом неизбежно угрожающей смерти разумное дело всякого человека «в согласии и любви провести предназначенные каждому года, месяцы, часы или минуты», стали понимать, «что болезни не только не должны быть причиной разделения, а, напротив, должны быть причиной любовного общения людей между собою».

Бескровный ребеночек и мальчик Тараска

В предисловии к статье английского публициста Эдуарда Карпентера «Современная наука» Толстой пишет: невозможно говорить о благотворности медицинской науки, когда ее усилиями вылечивается от дифтерита «одно дитя из тысячи тех детей, которые без дифтерита нормально мрут в России в количестве 50 % и в количестве 80 % в воспитательных домах». Эти цифры, однажды им узнанные, – в «простых» семьях умирает, не дожив до года, 50 % детей, в воспитательных домах 80 % – жгут его, не оставляют в покое.

В «Воскресении» князь Нехлюдов, приехавший в деревню, встречает худую женщину с исчахшим, но все улыбающимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков. Этот бескровный ребеночек, лишь дважды возникающий среди сложных перипетий романа, тотчас схватывается нашей памятью, навсегда остается в ней зримым образом с первых младенческих лет обреченного на вымирание народа.

«Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания…

Нехлюдов обратился к Анисье:

– Как ты живешь? – спросил он. – Чем кормишься?

– Как живу? Побираюсь, – сказала Анисья и заплакала.

Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки…»

В деревне Нехлюдов узнает и о судьбе ребенка, рожденного от него Катюшей. Какая-то женщина из недальней местности за некоторую мзду собирала по округе незаконнорожденных детей и отвозила в Москву, в воспитательный дом. Пока соберет «на отправку» троих или четверых, имевшихся прикармливала сама.

«– …Так и Катерининого ребенка повезла, – рассказывает Нехлюдову деревенская старуха. – Да, никак, две недели у себя держала. Он и зачиврел <зачах>

у ней еще дома…

– Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?

– Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, – все как должно».

«Воскресение» уже обдумывается, когда Толстой узнает о «деле Скублинской», акушерки, принимавшей для выкармливания и дальнейшего устройства незаконнорожденных детей своих пациенток и замаривавшей их голодом. Он начинает писать статью, не о преступнице-акушерке – «обвинительный акт» (его слово) всему общественному устройству, при котором возможны проституция, скублинские, обездоленные дети, воспитательные дома, «где убивают детей в таком количестве, до которого не достигнет деятельность тысяч Скублинских в этом направлении».