Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.

– Где он? – спрашивает врач про больного.

– На печи, – говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.

Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там…

Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.

Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.

– Что он, очень плох? – спрашиваю я.

Врач не отвечает мне и оборачивается к хозяйке.

– Запали лампу, – говорит он…

Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным…

Я… опять спрашиваю, что больной.

Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.

Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.

– Агония, – повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.

Ребенок не переставая кричит и жалостным, и озлобленным голосом.

– Что ж, аль помер? – говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.

– Нет еще, да не миновать, – говорит врач.

– Что ж, за попом значит? – недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.

– Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, – гляди все за дровами уехали.

– Больше тут мне делать нечего, – говорит врач, и мы выходим…

Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.

– Что у него было? – спрашиваю я.

– Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца. Организм могучий, но зато и условия губительны…

И опять замолкаем и едем молча довольно долго.

– Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, – говорю я.

– Ничего, – говорит врач.

И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:

– Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места…

Молча доезжаем до дома. У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер-красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.

Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.

За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями, и стоящими на столе цветами, идут разговоры.

– Откуда эти чудесные розаны? – спрашивает сын. Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.

– Такие розаны по полтора рубля за штуку, – говорит сын. И он рассказывает, что на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.

– А что? Как его здоровье?

– Да все нехорошо. Опять едет в Италию. И всякий раз – проведет там зиму и удивительно поправляется.

– Переезд тяжел и скучен.

– Нет, отчего же, с экспрессом всего тридцать девять часов.

– Все-таки скука.

– Погоди, скоро летать будем.