Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

В тяжелом настроении этих лет сошлись основные вопросы жизни, издавна волновавшие Толстого, и ощущение «творческой пустоты», возникшей после окончания титанического труда. О духовном состоянии творца, вдруг оставшегося «без дела», писал Пушкин, прощаясь с «Евгением Онегиным»:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Вслед за «Войной и миром» Толстой замышляет широкого размаха роман о Петре Первом и его времени, знакомится с историческими материалами, обдумывает сюжетные линии и характеры действующих лиц. Работа подчас захватывает его, но, по многим причинам, нет в ней того, о чем Лев Николаевич говорил, что потребность писать должна быть неотвратима, как кашель.

К этой же поре относятся увлеченные занятия древнегреческим языком. Чтение древних авторов помогало Толстому в его размышлениях о собственном творчестве, но, конечно же, не могло заменить собственного созидательного труда.

«У меня… нет ничего, над чем бы я работал. Я нахожусь в мучительном состоянии сомнения, дерзких замыслов невозможного или непосильного и недоверия к себе и вместе с тем упорства внутренней работы, – рассказывает Толстой осенью 1870-го в письме к поверенному многих его дум, философу и критику Николаю Николаевичу Страхову. – Может быть, это состояние предшествует периоду счастливого самоуверенного труда, подобного тому, который я недавно пережил, а может быть, я никогда больше не напишу ничего».

По свидетельству Софьи Андреевны, творческое бездействие (она справедливо полагает, что это – «умственный отдых») очень мучает Толстого: ему совестно его праздности перед близкими и перед всеми.

В ту же пору Лев Николаевич жалуется Фету, что тоскует и ничего не пишет, хотя работает мучительно, обдумывая «предстоящее сочинение, очень большое» (роман о Петре).

Работает мучительно, но – ощущение бездействия, праздности. Ему нужна не просто работа, а полная духовная и душевная вовлеченность в нее.

Видимо, это ощущение бездействия отзывается на его здоровье.

1870-й и 1871-й – годы постоянного недомогания.

«Болен – грудью и боком», «сухой, короткий и редкий кашель», «боль глаз, которая усиливается от ветру и бессонницы», «род лихорадки и боль зубов и коленки; страшная ревматическая боль, не дающая спать» (кричал от боли)…

Но: сообщение о болезни груди и бока сопрягается по времени с записью в дневнике жены: «Мы с ним сейчас катались на коньках, и он добивается уметь делать все штуки на одной и на двух ногах, задом и круги и проч. Это его забавляет, как мальчика».

Собственное его описание зимнего времяпровождения также любопытно и несколько неожиданно завершается упоминанием болезни: «Всю зиму наслаждаюсь тем, что лежу, засыпаю; играю в безик <карточная игра>, хожу на лыжах, на коньках бегаю и больше всего лежу в постеле (больной), и лица драмы или комедии начинают действовать» (он одновременно обдумывает замысел комедии и замысел драмы из русской истории).

Другое письмо, более лаконичное, помогает угадать причины и следствия: «Я хвораю почти всю зиму… Я ничего не пишу».

Падающий телом и духом

Напряженные творческие поиски и вместе отсутствие побуждения начать новую большую работу, чуткое понимание того, что для такой работы путь еще не найден, пугающая мысль – сможет ли вообще когда-нибудь, – все это сильно его угнетает. Тоска, недовольство собой, чувство пустоты быстро проходящего времени рождают тяжелые раздумья о жизни вообще и о собственной жизни.

Можно предположить, что зимой 1871 года Толстой пережил какой-то тяжелый психологический кризис, который, если и не подвинул его к решению изменить свою жизнь, то подготовил такое решение.

Припомним: именно в ту зиму он почувствовал, что «лопнула струна» семейной жизни, впервые после женитьбы ощутил свое одиночество.

В короткой дневниковой записи, единственной в том году, Софья Андреевна называет его состояние нездоровьем, болезнью: «Он говорит: “старость”, я говорю: “болезнь”»…

Много позже она будет вспоминать, как Лев Николаевич целыми днями лежал молча на постели и мрачно смотрел перед собой. Предложения жены ехать для лечения на кумыс встречает враждебно: «Оставь меня в покое. Ты мне и умереть не дашь спокойно».

Он думает о приближении смерти: «…Был и есть болен, сам не знаю чем, но похоже что-то на дурное или хорошее, смотря по тому, как называть конец. Упадок сил, и ничего не нужно и не хочется, кроме спокойствия, которого нет».