Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Один из самых острых приступов развивается в ноябре 1899 года, начавшись, по обозначению самого Льва Николаевича, с «постоянной, не сильной боли живота, но которая всякую минуту при неосторожности угрожает перейти в большую боль» – «и при этом слабость и вялость, которые проходят только редко». Через две недели его сражают сильнейшие боли (кричал, корчился, поднимал ноги), рвота (пищей, затем – желчью, кровью), пульс резко падает, температура – 35,5. Врачи пользуют его печень, предлагают общеукрепляющие средства. Лечение постепенно оказывает свое благое действие. Но Софья Андреевна, объясняя возникновение приступа, называет первой причиной не обычное для Льва Николаевича пренебрежение диетой (хотя и сердится, что наелся через меру гречневой каши), не перегруженность работой (хотя и это замечает), а замужество дочери Тани, о которой он «очень плакал и горевал».

Дочери Толстого, Таня и Маша, обе выходят замуж поздно, младшая, Саша, не выйдет вовсе. Лев Николаевич относится к замужеству дочерей очень болезненно (что не мешает ему, когда уже свершилось, быть в добрых отношениях с их мужьями), видит в этом отступление от идеала, шаг назад, на иной, низший, по сравнению с прежним уровень жизни. Уход дочерей из родительского дома для него невосполнимая личная утрата. Дочери духовно гораздо ближе с отцом, чем сыновья, восприимчивее к его мыслям о жизни, к его учению, постоянно и энергично помогают ему в работе. Есть в отношении Толстого к замужеству дочерей и не объясняемая доводами разума сильная ревность – он очень ревнив.

Когда Таня перед венчанием (за неделю до приступа) заходит к отцу, Лев Николаевич, по словам Софьи Андреевны, «так рыдал, как будто прощался со всем, что у него было самого дорогого в жизни». Месяц спустя, уже подводя итоги болезни, она напишет совершенно определенно: «Лев Николаевич горевал и плакал по Тане ужасно и наконец заболел сильнейшими болями в желудке и печени».

Вывод Софьи Андреевны не покажется преувеличением, если события 1899-го сопоставим с теми, что происходили двумя годами раньше, в 1897-м. Тогда у Толстого случился точно такой же «желудочно-желчный припадок»: «Он сидит согнувшись и охает, и пот с него так и льет, пришлось тотчас же рубашку сменить… – читаем у Софьи Андреевны. – Мы принялись хлопотать: припарки из льняного семени, сода, ревень. Ничего не помогало, и всякие внутренние средства вызывали рвоту, и от рвоты – нестерпимые боли. Всю ночь он не спал, боль продолжалась, и мне ночью страшно стало за его жизнь».

Это – физическое. Взглянем теперь на то нравственное, которое сопровождает приступ или сопровождается им.

Несколькими неделями раньше – замужество любимой дочери Маши. Узнав о свадьбе, Лев Николаевич (очень любовно) пишет ей, что в браке видит «падение»: ««Да ты это и сама знаешь, но, с другой стороны, я радуюсь тому, что тебе жить будет легче, спустив свои идеалы…». Но чему суждено, то случается. Выздоравливая, он заносит в дневник: «Маша вышла замуж, и жалко ее, как жалко высоких кровей лошадь, на которой стали возить воду. Воду она не везет, а ее изорвали и сделали негодной. Что будет, не могу себе представить…»

Этого мало. В ту же пору Толстой глубоко переживает увлечение его жены композитором Сергеем Ивановичем Танеевым, который бывает и в Ясной Поляне. Отношения Софьи Андреевны с Танеевым не дают оснований для ревности, но Лев Николаевич, по его словам, испытывает «почти физические страдания», живет в «ужасном положении унизительных подозрений, дерганий и разрываний сердца».

Толстой решается было уйти из дома, чтобы дожить оставшиеся годы в уединении. Письмо к жене о принятом решении пишется почти тотчас, едва стихает приступ. Толстой на этот раз не уходит и письма не отдает. Вскоре у него случается новый приступ, Софья Андреевна полагает, что он переел картофеля.

Постепенно все налаживается – и физическое, и нравственное. Софья Андреевна свидетельствует: «Лев Николаевич сегодня часа три играл с азартом в lawn-tennis, потом верхом ездил на Козловку; хотел ехать на велосипеде, но он сломался. Да, сегодня он и писал много, и вообще молод, весел и здоров. Какая мощная натура!»

Толстовский календарь

«Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает»… Это – Пушкин. Пристрастие поэта к осенней поре («очей очарованье») хорошо известно, как и его плодородные «Болдинские осени» – месяцы непредставимого по мощи и размаху творческого подъема.

Толстовский календарь рознится с пушкинским. «Я в своей работе <над «Анной Карениной»> очень подвинулся, но едва ли кончу раньше зимы… – сообщает он Страхову в сентябре 1873-го. – Как живописцу нужно света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью».

Лучше всего работается Толстому, когда дни начинают прибывать, и света с каждым днем прибавляется: «Конец зимы и начало весны всегда мое самое рабочее время».