Если честно

Я отправился в цветочный магазин и уже там, слегка подмерзая на поддерживаемом в помещении влажном холоде и путаясь в мощных запахах, сменявших друг друга, едва я делал шаг в сторону или поворачивал голову, я осознал, что понятия не имею, какие именно цветы нравились Еве. Она не один год регулярно покупала цветы и ставила их в вазы в нашей квартире, но я никогда к ним не приглядывался и не спрашивал их названий. Мне казалось, что я хорошо знал ее, потому что слушал ее рассказы о себе, о многом спрашивал ее мнения и мог перечислить ее любимые фильмы и песни, но лишь тогда, стоя в цветочном магазине, я понял, что знал о ней лишь то, что было интересно мне самому. Ей же, вероятно, хотелось, чтобы я узнал ее лучше. Расплакавшись посреди магазина, я все же взял гортензий и пробил их на кассе у весьма обеспокоенно и сочувственно глядевшей на меня продавщицы.

– Не переживайте за меня, – сказал я ей. – Я сам виноват.

В письме Ева упоминала, что побудет пару дней у своей сестры. Я решил оставить цветы вместе с ответной запиской на кухне, чтобы она увидела их, когда вернется. Однако, поднявшись к себе в квартиру, я обнаружил Еву уже сидящей на диване. Увидев в моих руках завернутый букет, она моментально вскочила на ноги.

– Ты купил мне гортензии? – выдохнула она, крепко обняла меня и сказала, что вернется, потому что все еще любит меня и просто не сможет меня бросить. Сказала, что ее очень тронул мой подарок, что она недооценивала мою к ней внимательность – оказалось, что гортензии были одними из ее любимых цветов. Я тут же честно признался, что выбрал их практически наугад, и что мне просто повезло, рассказал, как плакал, стоя посреди цветочного магазина. И вот мы снова были вместе.

Однако уже через несколько месяцев мы снова стали ссориться, причем еще чаще и пуще прежнего. Я раз спросил Еву:

– Как думаешь – ты стала меня сильнее критиковать потому, что я стал меняться к худшему? Или потому, что мы уже так долго вместе, что теперь тебя стали раздражать вещи, на которые ты не обращала внимания раньше? Или это просто ты сама стала более открыто выражать свое мнение?

– Иногда одно, иногда – другое, временами – третье, – ответила она. – А иногда и все разом.

В конце концов однажды я нашел дома новое письмо, практически идентичное первому. Однако, как и в первый раз, не прошло и дня, как Ева вернулась, заявив, что любит меня, не может без меня и никогда больше от меня не уйдет.

К весне 2007 года Ева уже бросала меня примерно раз в пару месяцев, а то и чаще. Как-то раз в одну из «пересменок» я даже пошутил, что нам, наверное, стоило бы сделать «нашей» песню о том, что лучшее, что есть в расставании – это примирение.

Ева не рассмеялась, а лишь посмотрела на меня печально.

– Мне правда нравится мириться.

Ева с детства страдала ипохондрией. Она рассказывала, как однажды в детском саду подслушала разговор взрослых о СПИДе. Она, конечно же, ни малейшего понятия тогда не имела о том, что это такое, но почему-то решила, что у ее родителей он либо уже есть, либо точно будет. В результате она не спала ночами, ворочаясь в постели и думая о СПИДе; дошло даже до того, что она начала откровенно клевать носом на занятиях. Когда ее мама спросила, что с ней происходит, маленькая Ева разрыдалась и сказала, что не может спать, потому что у нее СПИД. Прошедшие с тех пор двадцать лет немногое изменили в этом отношении – она все еще жила в состоянии практически перманентной паники по поводу наличия у нее рака или любого другого недуга, о котором она только что где-то услышала или вычитала в интернете.

Как-то раз, когда мы лежали на диване, она, положив голову на изгиб моего плеча ближе к шее, спросила, брошу ли я ее, если выяснится, что у нее рак. Я всегда нервничал, когда мне задавали подобные гипотетические вопросы, еще с самого детства, когда меня стал приучать к ним отец. Однако в случае с Евой все обстояло куда хуже и опаснее: неправильный ответ на теоретический вопрос о моем решении несуществующей проблемы вгонял ее едва ли не в полноценную депрессию. И все же я твердо верил в то, что у нее было право задавать вопросы и что я обязан был на них отвечать.

– Ни ты, ни я не можем себе представить наших чувств, мыслей и действий в такой ситуации, – ответил я, вероятно, выдавая своим голосом некоторую степень отчаяния. Ева резко приподняла голову. – Никто не способен спрогнозировать, как поведет себя в такой чрезвычайной ситуации! – продолжил я. – Может, у тебя случится нервный срыв, может, это ты меня в такой ситуации бросишь.

Ева снова легла головой на мое плечо.

– Знаю, – ответила она. – Но все равно мне хотелось, чтобы ты сказал, что никогда не бросишь меня.

К тому моменту она уже научилась прямым текстом сообщать мне, что именно я должен был сказать.

– Ты просишь меня пообещать того, чего пообещать нельзя, – сказал я.

– Но это ведь не ложь, – не унималась она. – Это просто изъявление надежды.

– Вот ответь мне теперь ты, – сказал я. – Забудь про рак и ответь: ты меня бросишь в какой-то момент, даже если у меня не будет рака?

Ева виновато опустила глаза.