Если любишь…

…Двенадцать дней отработки пролетели как один миг. Наверное, очень уж не хотелось Петру уходить из цеха, к которому прирос душой, прикипел, в котором прошли лучшие годы жизни. В последний день, когда прозвенел звонок и возвестил о конце смены, все, весь цех, собрались в красном уголке. Пришли директор завода и секретарь парткома.

Директор постучал авторучкой по графину и, откашлявшись, сказал:

— Сегодня мы провожаем на заслуженный отдых двух наших товарищей, людей, которые добрую половину жизни прожили в стенах этого цеха. Я говорю «прожили», потому что действительно для них заботы нашего завода стали делом жизни. Прошу в президиум Петра Егоровича Калмыкова и Алексея Михайловича Сапожникова…

Леха Сапожников стоял со слесарями, он как бы отделился от кузнецов, провожающих на пенсию своего начальника участка и расположившихся поближе к президиуму. Петр наблюдал за Лехой и заметил, как изменилось лицо, когда назвали его фамилию. Кривая улыбка сползла, он смутился, побледнел и как-то ссутулился. «Так и знал, — подумал Петр, — пришел на меня глянуть, радость испортить…» Но не зря он ходил в партком, ходатайствовал за Леху. Не зря хотел, чтобы праздник был и для Сапожникова. Какой-никакой, а праздник. Их посадили чуть сбоку от стола, рядом.

— Фронтовики, они вместе ушли на фронт, воевали в одной части, вместе вернулись на завод… — продолжал директор, но Петр почти не слушал его. — И разрешите от нас, от всего нашего завода преподнести вам, дорогие наши ветераны, подарки на память: цветные телевизоры. Будьте всегда в курсе дел страны и всего мира. А уж нас просим не забывать. Приходите в гости, не забывайте своих друзей… Да, а телевизоры вам доставят прямо домой.

Потом еще говорили речи, аплодировали. И Петр, как-то не улавливая отдельных слов, понимал лишь, что хвалят их с Лехой, и думал, что надо хотя бы смутиться, в лицо ведь хвалят-то, но все происходило как во сне.

После собрания и небольшого банкета в столовой кузнецы шли все вместе, гурьбой. Провожали их с Лехой до дому. И Леха был растерянно-радостен. Улыбался, что-то рассказывал, отвечал, спорил… Петру было не до него. Он слушал себя. Слишком все было маловероятно — после стольких лет работы и вдруг — все! Пустота — ни забот, ни тревог, будто бежал, торопился и вдруг встал, встал и оторопел: что же это?!

Когда они дошли до дома Калмыковых, уже стемнело. Все прощались с Петром, и Сапожников пожал ему как-то торопливо руку: пока, мол, и уже все собрались идти дальше к Сапожникову, но Леха вдруг решил остаться.

Когда кузнецы ушли, они сели на скамеечку возле палисада, закурили.

— Ну? — недовольно покосился Петр. — Что ты хотел?

Сапожников не спеша попыхивал папиросой и вроде бы даже не обратил внимания на недовольство Калмыкова. И оба они в этот момент понимали, что главное не недовольство одного или равнодушие другого, главное — это то, что связывало их все годы.

— Ты что делать-то собираешься? — спросил Сапожников, как бы между прочим.

— Не знаю, — неуверенно ответил Петр. — Не думал.

— И я не знаю! — обрадовался Леха. И опять воцарилось молчание. Петр докурил свою сигарету, щелкнул окурок, и огонек, описав длинную дугу, разлетелся искрами по дороге.

— Ладно, пойду, — Петр встал. — Моя-то заждалась.

— Да, пора, — согласился Леха, подумал и добавил: — Ты на меня зла не держи.

— Ничего, — смутился Петр и подал Лехе руку. — Может, зайдешь?

— Иди, иди, я еще посижу. Ишь как цветами-то пахнет, к утру дождь небось будет.

— Ага. Бывай, — Петр хотел еще что-нибудь сказать, но как-то нечего было, и он щелкнул воротами.

Татьяна испекла рыбный пирог. Так, на всякий случай, зная, что сегодня гостей не будет. Гулять, Петр решил заранее, будут в субботу, чтоб ребята с участка и погулять хорошо могли, и отоспаться перед рабочей неделей. Но, увидев накрытый стол, он пожалел, что не сделали все в один день. В углу уже вовсю работал цветной телевизор. Передавали программу передач на завтра, значит, уже одиннадцать. И Петр подивился, как быстро прошло время.

Он присел к столу и нехотя ткнул вилкой пирог. Есть не хотелось.

— Может, выпьешь для аппетиту? — спросила Татьяна. Он не ответил, и она слегка толкнула его в плечо. — Отец, выпьешь, говорю, стопочку?

— Нет. Пива бы попил, холодненького.

— Сейчас, я сейчас, — засуетилась жена, набросила на плечи платок. — В погреб схожу.

В погребе стояло домашнее пиво. Петр любил свое больше, чем фабричное, свое было и рассчитано на собственный вкус.

— Да не надо, воды вон попью.

— Нет уж, такой день сегодня. Посидим, пива-то и я пригублю.

Она взяла трехлитровую банку и выскочила в сени. Петр выключил телевизор и, включив радио, встал рядом. Он любил так стоять возле приемника. Наверное, это осталось у него с тех давних лет, когда еще мальчишкой он впервые увидел черный, похожий на тарелку громкоговоритель.

Татьяна вернулась быстро и без пива. Она захлопнула за собой дверь, накинула крючок и, прислонившись к косяку, бессильно опустила руки.

— О-ох, перепугалась…

— Что там, крыса опять завелась?

— Нет. В ворота кто-то скребется и стонет, стонет…