Эта идея должна умереть. Научные теории, которые блокируют прогресс

Известно также, что когда носителей языка, в котором существительные, обозначающие неодушевленные предметы, бывают мужского или женского рода, просят вообразить эти предметы в виде персонажей мультфильма и описать их, то эти предметы, по словам участников эксперимента, чаще разговаривают соответственно мужским или женским голосом, а также наделяются другими гендерными признаками.

Подобные наблюдения очень изящны, но вопрос состоит в том, можно ли считать подобное фоновое мерцание осознания целостным мировоззрением. Соблазн признать его таковым бесконечно велик. К тому же, напоминают нам, никто никогда не говорил, что язык препятствует его носителю думать так-то и так-то; скорее, язык

делает более вероятным, что носитель будет мыслить определенным образом.

Но мы по-прежнему сталкиваемся с тем фактом, что язык говорит нам то, чего мы не хотим слышать, по меньшей мере так же часто, как рассказывает нам о всяких замечательных вещах (например, о «русском голубом» или о «столешнице», которая разговаривает женским голосом).

Например, в мандаринском китайском одно и то же предложение может означать и «Если вы увидите мою сестру, то поймете, что она беременна», и «Если бы вы увидели мою сестру, то поняли бы, что она беременна», и «Если бы вы уже тогда повидали мою сестру, то сразу поняли бы, что она беременна». То есть в китайском языке для понимания гипотетичности или реальности события контекст важен в гораздо большей степени, чем в английском. В начале 1980-х годов психолог Альфред Блум, следуя уорфианскому дискурсу, провел эксперимент, по результатам которого предположил, что носители китайского языка хуже обрабатывают гипотетические сценарии, чем носители английского.

Упс! Никто не хотел слышать об этом. Последовало множество взаимных опровержений, и последовавшая дискуссия в конце концов завершилась ничьей за полным истощением аргументов сторон. И вы можете провести немало экспериментов, которые тоже приведут к такому результату. Во многих языках Новой Гвинеи процессы принятия пищи, питья и курения обозначаются одним и там же словом. Делает ли это носителей этих языков менее восприимчивыми ко вкусу пищи? В шведском языке нет слова «вытереть» (wipe) – есть лишь глаголы «стереть» (erase), «убрать» (

take off) и так далее. Но кто готов заявить, что шведы никогда ничего не вытирают?

В подобных случаях мы естественным образом склоняемся к тому, чтобы объяснить все эти мелкие факты простой случайностью. И сделать вывод, что любая особенность мышления, которую исследователь выводит из этих мелочей, имеет мало общего с мировоззрением носителя языка и с тем, какой он вообще человек. Но тогда нам придется отбросить и другие гипотезы, более привлекательные и приятно щекочущие нашу фантазию.

Мировоззрение создает культура, а культура и есть взгляд на мир. И нет, нельзя сказать, что культура и язык создают мировоззрение совместно и целостно. Не забывайте, что это означало бы, что носители китайского – в целом – слегка тускнеют, когда им приходится думать о чем-то, находящемся за пределами реальности.

Кто захочет вступить на этот путь? В особенности учитывая тот факт, что все попытки вступить на него, десятилетие за десятилетием, приводили нас в тупик? Выяснилось, что у индейцев хопи есть масса добрых старых способов обозначать время вполне в европейском духе. Экономист Кит Чен из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе высказал идею, что отсутствие в том или ином языке категории будущего времени делает носителя этого языка более бережливым – только вдумайтесь: у вас нет будущего, и поэтому вы откладываете деньги! Эта мысль чрезвычайно занимала СМИ несколько лет подряд. Но если мы вспомним, что в четырех славянских языках – русском, польском, чешском и словацком – нет будущего времени[59], а уровень сбережений населения в соответствующих странах очень и очень разный, то всю эту теорию можно просто выкинуть в окошко.

Идея о том, что язык представляет собой линзу, через которую можно рассмотреть всю жизнь в целом, должна знать свое место – мы действительно можем обнаружить кое-что в ходе глубоких психологических исследований, однако это не имеет ничего общего с процессом лучшего понимания самих основ человеческой сущности. Неловкий аспект всего этого заключается в том, что люди, занимающиеся документированием или сохранением сотен исчезающих языков по всему миру, склонны считать, что тот или иной язык обязан выжить постольку, поскольку сохраняется определенный взгляд на мир, который отражает этот язык. Но если язык все же отказывается выживать, то мы должны сформулировать новые теоретические обоснования для этих спасательных работ. Можно надеяться, что лингвисты и антропологи будут спасать языки просто потому, что эти языки во многих отношениях великолепны сами по себе.