Этот, с верхнего этажа (СИ)

Воры очень расстроились.

И не иначе как от расстройства утащили старый ламповый телевизор и радиоприемник.

После этого жить стало совсем скучно.

Поначалу его развлекали соседи, но скоро те переехали в более благополучный район, или еще куда, Айзека никто не посчитал нужным уведомить, куда именно. Потом какое-то время его развлекали подростки с их наивными надписями на двери и на стенах. Но после одного случая, когда кто-то не особо умный решил намалевать красной краской нечто совсем уж непотребное, и Айзек не выдержал, напугав малолетних вандалов до усрачки, больше никто к его дверям не совался. Так, изредка, да и то, одним глазком.

***

— Эй…

— Да тихо ты!

— Ты точно уверен, что нам ничего за это не будет?

— Зассал, да?! Пацаны, слышьте, он зассал!

Громкий хохот. И одно невнятное оправдание в какофонии звуков, грязных мыслей, страха и злобы.

Айзек стоит и смотрит на них, двенадцатилетних, крадущихся по лестнице вверх. Ну уроды же, ну. Достает из кармана пачку сигарет, прикуривает, оглядывается по сторонам — куда бы ему примоститься на лестничной клетке, чтобы, как говорится, занять лучшее место. И не находит ничего лучше хлипкой лесенки на чердак. Садится прямо на ступеньки, не обращая внимания на грязь и окурки, смотрит, интересно же, что дальше будет.

А дальше… Тот, кто кричал «зассал!», макает в банку с краской кисть, протягивает ее «проштрафившемуся» и пинком подталкивает к двери айзековской квартиры. Свита главаря улюлюкает и подсказывает, что написать. Пацана трясет, но он пишет. И когда Айзек понимает, ЧТО именно он пишет, его просто срывает с катушек.

Айзек — неудачник.

Айзек — пидр.

Сдохни!

Тело парнишки катится вниз, и он слышит, как ломаются с хрустом шейные позвонки.

Чувствует ли он себя отомщенным?

Айзек заходит в квартиру, берет тряпку, мочит ее в раковине и идет оттирать надпись.

Ему — абсолютно плевать.

***

«Мое имя Айзек. Мне двадцать пять. И я мертв».

Но все это не важно.

Недавно на четырнадцатом поселилась семья. Мать, отец, сын и кот. Кота зовут Пуша. Айзек уже строит планы, как его приручить. Когда-то у него тоже был кот — точь-в-точь как этот. Но Пуша его боится. Может быть потому, что видит больше остальных.

***

Сегодня Айзеку не спится. Может быть, оттого что полнолуние. Он не знает, куда себя деть. В квартире тесно и душно, но окна открыть он не может. Зато — может открыть дверь и выйти на лестничную клетку, чтобы полюбоваться незатейливым граффити. Оно, хоть и написано мелом, светится в темноте странной зеленью. Как фосфор. Может, это его душа? Когда-то давно он слышал по телевизору, что после смерти, если человек уходит в иной мир не по своей воле, его душа становится заложником обоих миров. И все, до чего она касается, оставляет свой отпечаток, обречено сгинуть в скором времени.

На стене образовалась трещина. Раньше он ее не видел. А может, просто забыл, что видел. Всякое бывает.

Айзек фыркает от смеха: тоже мне, мистика — и прикуривает.

Тихо-тихо.

Дом спит.

Люди спят.

Завтра кто-то может не проснуться в своей постели. И это будет точно не он.

Зажимает в зубах сигаретный фильтр, раскидывает руки и дает первое па, немного резкое. Айзек чертовски давно не танцевал. Он чувствует себя неуклюжей коровой, или глиняным истуканом — непонятно, что хуже. И тут…

— Кто здесь? Здесь кто-то есть?

========== Том ==========

Там наверху точно есть какое-то движение. У Томаса перехватывает дыхание, по плечам сползает морозное прикосновение страха и ночи, а кончики пальцев бешено пульсируют, будто вся жизнь только там и сосредоточилась. Парень медлит несколько мгновений и потом все-таки поднимается на пару ступенек выше. Твердые крупинки пыли впиваются в босые ноги, но Том не обращает на это внимания, голова его занята совсем не этим. На пятнадцатом темно — не горит лампочка, а свет из подъездных окон до верхней площадки не достает, освещая только промежуточную. Том прислушивается изо всех сил, он сам весь превращается в слух, неожиданно думает, какая нелепая получится ситуация, если это просто сосед сверху решил выйти и покурить. Том слушает, ожидая различить скрип поворачиваемого ключа или гудение лифта, и вместо этого будто обухом по голове голос:

— Кто здесь?

За голосом тянется шлейф из шепота и эхо, ненормальные отзвуки, которые акустика лестничной клетки ни в коем случае не могла бы допустить. Том прирастает к месту, лишившись возможности говорить и двигаться, и только неотрывно смотрит в темноту, которая неожиданно быстро светлеет, выцветая до человеческого образа. Сразу за ним — дверь, идеально-ровная, идеально-черная дверь, прорезанная меловыми штрихами. Том не успевает рассмотреть их, кровь в его теле леденеет, он круто разворачивается и в два шага слетает со ступенек, рвется к своей собственной двери так, словно за ним гонятся.