Ева

Она вышла, а Герман, исходивший за день полгорода, снова заснул. Когда он открыл глаза, Ева ставила на подоконник, где уже дымилась тарелка с яичницей, бабушкин ликер и две фамильные рюмки. Ева переоделась в длинную вельветовую юбку и рубашку с рукавами.

Раздразнившись запахами, Герман, легший спать голодным, встал, натянул штаны и уселся на подоконник рядом с сестрой. За окном проступала темная гравюра Москвы со шпилем краснопресненской высотки. На небе изредка вспыхивали зарницы, будто редкие всхлипы затихающего после бурного плача ребенка. Герман глотнул сладкого ликера, голодный желудок благодарно заурчал.

— Бабушка так и спит в кресле. — Ева разрезала яичницу и разложила ее по кусочкам хлеба, чтобы удобнее было держать в руках, посыпала приправой, протянула один бутерброд Герману, а в другой с наслаждением вгрызлась зубами. — В ее комнате тоже лужи. Мы на тонущем корабле. Капитан, вычерпывай во-о-оду, — пропела она ни на кого не похожим голосом, в котором билась, вилась, трепетала бархатными крыльями бабочка.

Засмеялась. Взяла еще яичный бутерброд.

— Какая же я голодная. А ты все съел и ничего мне не оставил.

— Бабушка ничего и не готовила.

— Завтра сварю тебе мексиканский суп. С фасолью и перцем. И еще испеку пирожки с острой начинкой, а не эту размазню с капустой, которую бабушка делает. Я много чего вкусного научилась готовить.

Ева издала короткий веселый смешок, которого Герман никогда прежде у нее не слышал. Он внимательно посмотрел на сестру и вдруг почувствовал дурноту. Схватил керосиновую лампу и поднес к лицу девушки, показавшейся чужой. Густые тяжелые черные волосы, небрежно и одновременно ловко завернутые на затылке в незнакомую, какую-то очень женскую прическу. Полные развитые груди. Припухшие губы. Нежная тонкая кожа. Безупречные линии скул, длинные ресницы. Где же, ну где… вот они, на месте! У левой брови нашлись две оспинки, оставшиеся после ветрянки. А на руке, которую девушка вытянула, защищаясь от света, на запястье показался знакомый шрам в виде ящерки — в десять лет Ева, тогда еще толстая неуклюжая девочка, упала с велосипеда. Слава Богу! Наваждение отступило. Герман узнал сестру в очередном возрастном обличье.

— Герман, прекрати дурачиться. — Зубы Евы с щербинкой блеснули под задрожавшим светом. — Расскажи лучше, чем ты занимаешься целыми днями.

Герман поставил лампу. Глотнул ликера и принялся за очередной бутерброд, попутно рассказывая про места, где полюбил бродить в Москве. Как оказалось, Еве большинство из них были знакомы. Но если Герману нравились древние московские улочки — Сретенка, Хмельницкого[2], Чернышевского[3]

, Кропоткинская[4], то Еву больше привлекали проспекты — Кутузовский, Ленинский, Ленинградский — и набережные.

— Там такие дома, обожаю. А ночью город вообще другой, пробовал гулять ночью?

— Так ночью же ничего не видать?

— Ты даже не представляешь, какая прелесть гулять по Москве ночью. Просто с ума сойти. — Ева опять издала веселый короткий смешок, которого Герман не знал и который ему отчего-то не понравился. — Попробуй. Только не в одиночку, конечно. С друзьями.

Герман пожал плечами. Друзей у него, несмотря на вернувшееся здоровье, так и не появилось. Ева вдруг сжала цепкими пальцами руку брата, сделалась серьезной:

— Знаешь, Герман, я так счастлива, что мне страшно…

— Почему?

Она не ответила. Опустила взгляд и принялась стряхивать с юбки крошки от бутерброда. Аккуратно подцепила накрашенным ноготком кусочек хлеба, застрявший между вельветовыми полосками юбки, смахнула на пол.

Меж тем светало, летние ночи коротки. Красноватые полосы скользнули по лужам на полу. Из форточки потянуло прохладой. Птицы начали распеваться: сперва сипло, нестройно, потом всё слаженнее, увереннее и громче.

Ева почесала коленку, зевнула, прикрыла ладонью рот:

— Завтра всё уберу. Спать ужасно хочется. Я посплю у тебя?

— Ладно, я уже выспался.

Ева улыбнулась, ущипнула его за нос. Она спустилась с подоконника, подошла к дивану и, кажется, едва коснувшись подушки, заснула, задышала глубоко, счастливо. Герман открыл окно: испуганная и помятая после ночной грозы, Москва просыпалась, зализывала под поднимающимся солнцем раны, нанесенные грозой. Шпиль после помывки дождем сиял, как новенький, протыкал, играючи, небо, проступающее сквозь розоватую утреннюю дымку. Герман вдохнул холодного свежеприготовленного воздуха, стараясь прогнать непонятно откуда взявшуюся тревогу. Однако она не уходила. И чем ярче разгоралось утро, тем тревожнее билось сердце.

30

К июлю 1990-го из магазинов пропали сигареты, и бабушка вынырнула из волн прошлого. Передумала умирать. Сначала нужно было сделать запасы.

— Не видите, что ли, что в стране творится?