Ева

Отец Ольги, как сказала эта женщина с бородавкой на носу, уже умер. «От пьянства, от чего же еще. Напился и замерз в снегу. Дочь? А где она, дочь-то? Фифа еще та, за легкой жизнью в столицу уехала, а мы тут кукуй. Хахаль ее — вон до сих пор весь дом его фотографиями увешан — позвал секретаршей работать, ну она и побежала задрав хвост. Несколько лет у матери не была. Все на меня спихнула. Ну, деньги, да, присылает (после этих слов Герман пометил: шумный долгий хлебок чая). Я-то кто буду? Я мать Эльки. Кто Элька? Так жена сына Ларисы Михайловны, Владимира. В тюрьме сидит, сволочь. Говорила я Эльке — не надо с ним связываться, а уж тем более дите рожать. Вот-вот родится, а на что жить-то будем? Вы там намекните Ольге, что у нее скоро племянник родится, пусть добавит деньжат, дите ведь и ей не чужое».

39

В октябре 1999 года Ева прислала эсэмэску с адресом гостиницы в Севастополе. 23 октября Герман с поезда шагнул под опахало старого кедра, гнавшего в просоленный воздух терпкий запах хвои. В Севастополе было солнечно и тепло, люди ходили в летнем. Герман убрал теплую куртку в сумку и, сверившись с картой, зашагал в сторону набережной. На фасадах домов, увитых красным диким виноградом, дрожал приморский свет, будто исходивший от вечерней волшебной лампы.

У бахчевого развала два моряка покупали арбуз. Герман остановился. Доллары на гривны он еще не поменял, но продавец, морщинистый татарин, был вовсе не против долларов. Продавец помог Герману выбрать арбуз — крепкий, налитой, обещавший быть сладким. Вручая маленькой сухой ладонью сдачу в гривнах, татарин от души улыбнулся, показывая гнилой клык. Герман положил сдачу в карман джинсов, подхватил купленный арбуз под мышку.

На набережной, как и положено, вскрикивали чайки, на бетонных плитах дрожал все тот же налитой вечерний свет. Волны бежали от пришвартованных у противоположного берега бухты кораблей и разбивались под ногами Германа. К пристани деловито двигался белый катер. Гостиница располагалась где-то тут, недалеко. Герман подошел к ушастому мальчишке, тыкавшему в тетрис, и спросил дорогу. «Провожу за доллар. Но она для богатых, — с сомнением оглядев Германа, заявил мальчишка. — Хочете, покажу хорошее местечко? Там недорого, и хозяйка не злая».

Сидевшая за стойкой гостиницы пухлая девушка улыбнулась Герману, растянув над губой воспаленный прыщик. Герман объяснил, что ему нужна Ева Ломакина из номера семь. Девушка убрала улыбку, потрогала прыщик, пробормотала сейчас

и исчезла. Поставив сумку на пол, Герман перехватил арбуз другой рукой и осмотрелся. Под потолком крутились длинные черные лопасти вентилятора. На белых плитках пола громоздились глубокие черные кожаные кресла, в одном из них сидел в шортах обгорелый толстяк и ел орехи из турецкой вазочки, стоявшей на стеклянном столике. Толстяк колол орехи щипчиками и отправлял их в рот сразу горстью, все это он проделывал не глядя — круглые глаза не отрывались от поединка чернокожих боксеров на экране настенного телевизора. У ног толстяка спала кошка. Больше никого в холле не было. Сезон кончился с месяц назад.

Герман взял леденец из плошки на столе, развернул. Вместо ожидаемого лимонного вкуса у леденца оказался приторно-ананасовый. Послышался стук каблуков по плиткам. Герман повернул голову: это была не Ева и не девушка с прыщиком. К нему приближалась приземистая коротконогая женщина средних лет с разворошенным гнездом обесцвеченных волос на голове и сигаретой в руке. Слова, которые она произнесла, Герман сперва не понял. Она наморщила лоб, вычертив ровную линию между бровями, затянулась и повторила: ее нашли утром недалеко от Балаклавы.

Невидимая плотная вода медленно затопила холл, в ней ритмично зашумели, завертелись огромные винты.

— Я не понимаю.

— Утонула, говорю, — грубовато сказала женщина, гася сигарету о пепельницу на стойке, и с опаской поглядела на арбуз в руках Германа. Шрифт на бейджике женщины почернел, отлился в зловещие буквы «Наталья». — А вы ей кто? — спросили губы сквозь слои воды.