Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Для Жирара и Серра симпозиум стал новым этапом их беседы, продолжавшейся всю жизнь. Для Жирара дружба с Серром была одним из неизгладимых воспоминаний о Буффало. Мишель Серр станет для него влиятельным союзником, а впоследствии – одним из самых заметных во Франции публичных интеллектуалов, ведущим еженедельной радиопередачи с многомиллионной аудиторией. «По стилю Жирар и Серр весьма непохожи, но сходятся на том, что интеллектуальная атмосфера второй половины ХХ века имеет характер соперничества и столкновения», – писал Джонсен. Их товарищеские отношения существенно отличались от «преобладающих интеллектуальных стилей вражды»

321. Жирар обычно сосредотачивался на общественных отношениях у людей, а Серр приводил доводы, почерпнутые из естественных наук, с точки зрения которых поведение человека – лишь один из множества элементов, и необязательно самый интересный. На симпозиуме и повсюду общение Жирара и Серра было взаимовыгодным танцем ежа с лисицей.

Джонсен собрал документальные свидетельства их многолетнего взаимовлияния: так, Жирар с начала до конца незримо присутствует (Серр сам это открыто признает) в «Рождении физики» (1977) Серра. В своей наиболее жирардианской работе «Рим: книга оснований» (1983) Серр пересказал á la Girard мифы о том, как Рим начался с жертвоприношения. Жирар, в свою очередь, признал, что обязан Серру за указание на отрывки из Плиния, которыми воспользовался, чтобы развить аргументацию в «Козле отпущения». Джонсен сравнил их литературные переклички с японскими рэнга – стихами, сочиняемыми совместно, когда авторы как бы передают друг другу эстафету322

.

Оба они внесли большой вклад в престиж не только симпозиума, но и Стэнфорда в целом. Намного позднее, уже возглавив кафедру французского и итальянского языков, Роберт Харрисон утверждал, что на протяжении последних ста пятидесяти лет западная философия сужает роль философов, не поощряя их создавать всеобъемлющие метанарративы путем синтеза, теоретических спекуляций или конструирования. По словам Харрисона, идея grand récit, то есть «всеобъемлющего нарратива», явно чужда эпохе постмодерна, а возможно, даже эпохе модерна: эта установка, созвучная девизу «Да, мы сможем!», отвечает былому положению философа. Жирар и Серр принадлежат к исчезающему виду, их невозможно втиснуть в какую-либо классификацию даже во Франции. Они живое подтверждение того, что «философы могут даже в наше время нести миру grand récit». Харрисон, друживший с обоими, добавил, что Жирар и Серр – из поколения великих

philosophes и выдающихся французских мыслителей. Оба придерживаются традиции мыслить дерзко и с размахом.

«Франция вознаграждает за дерзость – и всегда вознаграждала»323. Как вознаграждал за нее тогда и Стэнфорд, это царство высоких технологий.

* * *

Хотя Жирар и был первой крупной фигурой, приглашенной со стороны, ограничиваться им одним заведующий кафедрой был не намерен. Тут в нашем повествовании вновь появляется Жан-Мари Апостолид. Этого французского литературоведа, драматурга и психолога, работавшего в Гарварде, залучили в Стэнфорд, чтобы он возглавил кафедру французского и итальянского языков. Было это в 1987-м, когда «Вещи, сокрытые от создания мира» вышли на английском.

По академическим меркам возвращение Апостолида в Стэнфорд было сбывшейся мечтой. По сравнению с гарвардским его жалованье удвоилось; он до сих пор хвастается, что по этому поводу ему даже звонили из журнала «Time» – то была самая высокая зарплата в сфере литературоведения в Америке. В пандан к огромной зарплате он выдвинул колоссальный по амбициозности план. «У меня самого концепция была такая – на кафедре должны быть громкие имена и только громкие имена… чтобы прямо глаза слепило». Ему хотелось сформировать этакую «звездную сборную» французских интеллектуалов, признанных на международном уровне, «чтобы все преподаватели были уровня Рене», как сказал мне Апостолид. Обосновавшись в новом кабинете, он принялся воплощать заявленную программу в жизнь.