Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Изначальный черновик автора – попытка самооправдания, и воплотить ее можно в двух основных формах. Возможно, в центре этой попытки будет герой-злодей, который на самом деле служит для писателя козлом отпущения, его миметическим соперником, чья злокозненность будет доказана к финалу романа. Либо, возможно, в центре будет «положительный» герой, рыцарь без страха и упрека, с которым писатель самоотождествляется, и к финалу романа этот герой будет оправдан. Если в писателе есть зачатки большого таланта, то, написав черновик и перечитав его, он увидит, что все это никуда не годится. Его начинание провалилось. Самооправдание, задуманное писателем при различении добра и зла, не пройдет проверку самоанализом. Писатель осознает, что был марионеткой сидящего в нем демона. На самом деле он и его враг неразличимы. Таким образом, гениальный писатель обретает способность описать гнусность другого человека, глядя из своего внутреннего мира, а раньше делал это по готовой схеме, совершенно искусственно. Этот опыт душит в писателе тщеславие и гордыню.

По мнению Жирара, экзистенциальное падение автора делает возможным создание великих произведений, запуская этакий духовно-психологический «эффект домино»: кризис, переживаемый персонажами книг, подтолкнул писателя к экзистенциальному падению, а теперь это падение дает человеку, читающему эти книги спустя несколько веков, возможность изменить свое будущее.

То, что верно в случае Сервантеса, верно в первом приближении и в случае Жирара. «Как только писатель переживает этот крах и меняет угол зрения, он может начать сначала и переделать свое произведение с позиции этого падения. Роман перестает быть самооправданием. Роман – необязательно обвинительное заключение самому себе, но персонажи, созданные писателем, перестают быть „по-манихейски“ положительными или отрицательными героями».

Так ли уж трудно это понять? Вспомнилось, как недавно в гараже я рылась в коробках со своими пожелтевшими бумагами и рукописями. Перелистывала неосуществленные заявки, письма с отказами, давнишние подобострастные просьбы о трудоустройстве или услугах, неудачно задуманные или написанные с ошибочных позиций эссе и научные статьи, о публикации которых теперь очень жалею. Когда предаешься такому занятию довольно долго, тебя захлестывают отвращение к себе и недовольство собой. Когда эти чувства становятся нестерпимы, возникает догадка (и чувство облегчения): все эти мелкие триумфы, унижения и неудачи никого не волновали.

Дело было не во мне. Дело никогда не было во мне. Сколько бы «черных меток» мне ни предъявили, эти неудачи в их число не входят – разве что в моей голове. Не правда ли, что все мы, если хоть отчасти честны перед собой, на протяжении жизни переживаем тысячу таких смертей? Возможно, мы даже обнаружим в безумии закономерность, катастрофы, приносящие удачу, шансы, которым мы не радовались, пути, скрестившиеся на подъеме. Возьмем это откровение, тысячекратно выкрутим его яркость – и оно станет самоотречением и своеобразным обращением в веру, наверняка понятным даже абсолютно светской аудитории.

Жирар продолжал: «Итак, творческий путь великого писателя зависит от обращения в веру, и даже если это не показано в открытую, в конце романа есть символические отсылки. Отсылки как минимум имплицитно религиозные. Осознав это, я достиг решающей точки в работе над своей первой книгой, главным образом в изучении Достоевского». Он придавал важное значение христианскому символизму у Достоевского, особенно обращению на смертном одре Степана Верховенского в «Бесах», но также концовкам «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых». «Старик Верховенский обнаруживает, что все это время был глупцом, и обращается к Христову Евангелию. Вот обращение, которого требует великое художественное произведение».

* * *