Эворон

Посольство пожелало иметь более веские доказательства, если германская сторона ими располагает. Германская сторона могла предложить только следующее: пригласить японского представителя для присутствия на выборочных допросах пленных русских солдат-дальневосточников, хотя их было мало.

Эрих Утль и гауптман, конечно, сомневались, что летчик Неверов, даже в том случае, если что-то и знает о меди, будет на допросах откровенен — пленный политрук уже показал себя упрямым фанатичным человеком. Оставались в запасе новые допросы третьей степени. И тогда курсанта Баяндина осенило:

— Господин обер-лейтенант, — обратился он к Эриху во время традиционной вечерней прогулки вдоль крепостных стен. — Насколько я понимаю, японцев надо убедить в точности моих сведений?

— Вот именно, — вздохнул разведчик, — вот именно.

— И вы опасаетесь, подтвердит ли их наш Неверов?

— Боюсь, что так.

— И пусть не подтверждает!

Эрих Утль остановился, обернул лицо к курсанту.

— Пусть он изо всех сил старается скрыть то, что ему известно…

— Продолжайте, Баяндин.

— Разве может быть лучшее доказательство, чем желание скрыть, умолчать, избежать ответа на четкий вопрос?

Обер-лейтенант подумал, помолчал, снова подумал и взял курсанта об руку (Баяндин густо покраснел от удовольствия), как равного.

— Смелая и умная мысль. Я буду ходатайствовать о присвоении вам чина унтер-офицера нашей армии.

— Благодарю вас, господин обер-лейтенант, поверьте, я никогда этого…

Эрих поднял указательный палец.

— Признательность потом. Нам следует тщательно продумать вопросы, которые мы предложим Неверову в присутствии японца. Он, кстати, уже выехал сюда. Для нас он — полковник Фукуда… Запомните…

Павел сел на предложенный стул, слушал — Митьку увещевающего:

— Сам видишь, землячок, молчать тебе расчета нет. Можешь оставить себе на память сведения об эскадрильях и самолетах-аэродромах. Поговорим про другое, например, про родное мое село Пермское, про стойбище Эворон, про город Юности — так величали Комсомольск, помнишь?

Неверов усмехнулся:

— Не забыл?

— Так я тогда сам молодой был, как забыть! Предупреждаю: цацкаться с тобой господин обер-лейтенант больше не желает. Или отвечай, или крыс в овраге кормить будешь.

Павел и сам решил поговорить. Сейчас, когда появилась возможность, нет, точнее так — надежда на действие, когда нашлись товарищи — надо бы продержаться, выжить.

— Про Пермское, что же, не отказываюсь…

— И про Эворон?

— Про Эворон рад бы, да не бывал там, не знаю.

Японец напрягся, подался вперед.

— А ты вспомни, помозгуй, — уговаривал Митька. — Как не бывал? Стойбище нанайское, Эворон, вверх по Силинге, верст сто, не бывал? Ну сто с небольшим гаком, а? Уважь… Ну ладно. Покуда выкладывай про Комсомольск, что вы там отгрохали…

— Хлебопекарню отгрохали, это точно. Школу. Парк с музыкой.

Митька хотел ударить Неверова, но Утль предупреждающе поднял указательный палец.

3.

Теперь их оставили вдвоем, только охранник неторопливо шагал взад-вперед за дверью по коридору «амбулатории».

— Подымить хочешь?

— Покурил бы…

— На, сигаретки настоящие, всамделишные, египетское зелье — ты таких не нюхал ни тут, ни в Союзе. Курни, землячок.

— Бросил бы тамбовского лапотника ломать. Специально для меня стараешься? Или для них — чтоб больше верили?

— Для тебя, — вздохнул Митька и коротко рассмеялся. — Они мне верят.

— Напрасно… Я кадровый офицер, политработник — на кой хрен твой кулацкий жаргон?

— И ты неизящно выражаешься… Может, тоже отбывал? Жаргон мой не хули, не осуждай. Человек слово любит. Это я на всю жизнь там понял, когда парашу девять лет таскал да табуретки шкуркой зачищал. Человеку понятное, подходящее ему слово скажи — что хошь сделает. Тамбовскому лапотнику — тамбовское скажи, интеллигенту товарищу Фельдману из еврейского казачества — про классовую борьбу. Вру я, что девять лет парашу таскал, на второй год бросил — другие за меня стали таскать. Фельдман таскал. А все слово проникновенное, землячок…

— Выходит, и там неплохо жил?

— Жил вроде пропагандиста. Только муторно очень. Одно утешало: крепких людей вы на засове держали. Себя вчистую обкрадывали.

— Это ты крепкий?

— Я, Паша. Раскинь умом: кто тут тебя египетской сигаретой потчует? Кури, кури — еще дам. А ты передо мной, кадровый, синий от холода скрючился и с битой мордой, рука вот… Кто крепче-то оказался?

— Дурак ты.

— Калечить тебя запретили…

— Временно, Митя, наверстаешь…

— Не тот, не тот у нас разговор…

— А почему запретили — не знаешь?

— Про Эворон хоть малость вспомнишь — объясню.

— Предположим, вспомнил…

— Что вспомнил, что? — жадно спросил Баяндин.

— Выходит, на самом деле он фрицев интересует…

— Их все интересует. Хозяева! Ты расскажи им про Эворон, про Ржавую падь, про Комсомольск расколись, только-то — и будешь жить, человеком. Или глаз у тебя нет? За что терпишь? За собрания-совещания ваши, за жлобов в президиумах, за землю испоганенную, за баб ваших, что под песню костыли в шпалы заколачивают? Видал, крутили нам кино, свободной жизнью прельщали — положил я на такую жизнь…

— Другой захотел?