Эворон

Уоллес обратил взгляд на второго мальчишку.

— Ваня Зборовский, — назвался тот, не отрываясь от работы. Уоллес хотел было потрепать Алешу по голове, но рука остановилась на полпути — не к месту, фальшивым оказался бы сейчас традиционно-покровительственный жест взрослого. И Уоллес это понял.

Уходя из цеха, он все оглядывался на маленьких сталеваров и качал головой:

— Какая тяжелая, какая трагическая судьба у этих детей! Я расскажу о них у себя на родине… Боже, что ждет их впереди?

Ждало этих мальчишек, заменивших ушедших на фронт отцов, отнюдь не то, что заставило пригорюниться американского вице-президента.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Медленно, с неохотой отступал март, первый военный март, и наконец растаял, изошел ручьями.

Пришел апрель, взломал лед на Амуре и тронулся в далекую дорогу к морю закаленный панцирь великой реки. Обрадовались мальчишки теплу. На подсохших пустырях замелькали их пестрые кепки — начался футбольный сезон. Взмыл к синему небу угловатый тряпичный мяч, главное мальчишечье развлечение военных лет.

Алеша Войтович той весной навсегда невзлюбил футбол.

После ночной смены, уставший до одури, до бессмысленной улыбки, возвращался он домой. Недалеко от завода, на поляне, его окликнули ребята со двора, бегавшие за консервной банкой. Алеша еле стоял на ногах, но, увидев игру, забыл про усталость. И кто-то, как назло, предложил:

— На ворота станешь?

Войтович оглянулся — нет ли поблизости кого из заводских — и занял место в воротах, обозначенных двумя кирпичами. «Пяток минут поиграю, — решил он, — и домой». Дома дожидалась мама и младший братишка.

Игра получилась ничего, приличная игра. Алеша два раза подряд взял почти «девятку». Потом уступил место в воротах другому пацану и перешел в нападение.

Домой притащился только к обеду. Полез в карман за хлебными карточками, полученными на месяц вперед, и побледнел. В кармане ватника было пусто.

Помчался назад, к заводу, на поляну, где играли в футбол. Ребята уже разошлись, задул вечерний ветер. Мальчишка ощупал каждую пядь земли на бугорке, где он скинул ватник. Потом облазил на коленях и всю полянку, разыскивая оброненную драгоценную бумажку — пропитание на целый месяц. Да где ее найдешь? Ветер, вон какой ветер…

На следующий день мастер допытывался у Войтовича, отчего он «повесил нос», почему работает вполсилы. Пришлось рассказать о случившемся.

Мастер надвинул ему кепку на лоб и ушел. Он потолковал со многими людьми в цехе. Кто дневную, кто двухдневную долю оторвал от месячного блока хлебных карточек. И принес мастер Алеше тридцать желтых бумажных квадратиков.

— Больше не потеряешь?

— Что вы, дядя Егор! — обрадовался подручный сталевара. — Где нашли? Погодите… это не мои карточки.

— Бери, бери. Товарищи твои в цехе поделились. Себе меньше хлеба оставили.

Алеша протянул карточки обратно.

— Не возьму я…

— Без разговоров! Ты же кормилец, забыл?

Вот после этого и невзлюбил Войтович футбол. Став взрослым, понял — не в футболе дело. Игра не причем, хорошая игра. Но пересилить себя не мог. Услышит звук удара по мячу и вспомнит маму, как она глядела, когда он шарил по пустым карманам ватника…

Подобрал лешкину потерю Митрофан Баяндин — налипла на сапог, внимательно разглядел, хотел было скомкать и выбросить, но Покто отобрал бумажку, сложил вчетверо и спрятал во внутренний карман.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Внимания на Митьку почти никто не обращал. Но ходил он по городу озабоченно, торопливо, как научил Покто, чтобы часом не приняли за бездельника. Искал холм, где стоял отчий дом. От него и следа не осталось. Не было и батюшкиной бревенчатой церкви. Только несколько шалашей нашел, оследок «Копай-города». Те самые шалаши, что лепила орда в тридцать втором. Узнал у прохожей старушки — сохранили для памяти, как музейный экспонат.

Город бередил Митьке душу. Серой облицовки, с колоннадами и портиками, кварталы тянулись прямо и стройно, что-то навевая. Дома стояли вплотную друг к другу, как… как… в Петербурге? Как в Петербурге полковника Севенарда, каким вспоминал он столичный город на Ржавой пади, в обществе Митьки, бредил о стройных дворцах северной Пальмиры, о прочном камне мостовых под ногами! Митька ударил подкованным каблуком по брусчатке. Глухим звоном отозвалась брусчатка.

Кладбище скромно желтело одуванчиками. Искал Митька могилу отца Ксенофонтия, а нашел покосившийся в лопухах дощатый конус под потемневшей крышей-навесом, полустертые временем слова «Илья Иванов Баяндин», видать, кто-то из прихожан начертал каленым гвоздем. Редко вспоминал он папашу в дальних отсюда краях, в мытарствах своих. Пугливый был и хлипкий духом родитель, все опасался, все нашептывал — слова громкого не скажи, улыбайся лицом, льни, услужай новым властям. Вот и доуслужался. Креста кривого не заслужил. Эх…