Эворон

Отсюда, из твердыни в тайге, призрачными, выдуманными показались ему и старый монастырь в полесской чащобе, и «лазарет», и корабли, и светлые чужие города; отуманились дальние берега, погас в памяти Нагасаки с его бамбуковым уютом и кукольными женщинами.

— Браток, — толкнула на улице локтем крепколицая баба с кирпичным румянцем на тугих щеках, — махорочки не найдется?

Растаяли, отуманились берега, зачем-то брошенные, оставленные им, словно злая сила толкала в спину, понуждала нетерпеливо, вела — покуда не отпустила здесь. Стой, гляди — вон отроческая Пивань на дальнем берегу, вон сопки твоего детства, вот струится родная река. И чужие дома, холодные и прочные, как тюремные стены. Не сколыхнешь. Не затопишь…

Все-таки нарвался. На пристани остановил хромой милиционер, отставник, в фуражке блином и белой длинной гимнастерке, козырнул, требуя:

— Прошу предъявить, гражданин!

Долго вчитывался в митькины документы, листал, сличал фотокарточку с натурой. Баяндин светло глядел в сторону, прикидывая — хватит ли одного удара, чтобы отмаялся инвалид.

— По каким надобностям в Комсомольск, товарищ Соболев?

Митька ответил как бы нехотя:

— Дружка-однополчанина ищу, вместе воевали-бедовали, вместе в танке горели…

— Так. А в военкомат наведались?

— Никак нет, только вчера прибыл.

— Я и вижу. Непорядок, товарищ Соболев!

Из окошка билетной кассы пристани выглянула любопытная физиономия девушки — красный берет и губы малиновым сердечком: они привлекали внимание.

— Отыскался дружок?

— На лечении он, такая незадача. Зря ехал. Вот, назад собираюсь, — Митька для верности кивнул на окошечко билетной кассы.

Он подошел к девушке в красном берете, спросил:

— Вечерний в котором часу, красавица?

Кассирша кокетливо улыбнулась статному демобилизованному, прощебетала, оправляя локон:

— В девятнадцать ноль-пять. Еще успеете на танцы, товарищ танкист.

Под бдительным оком милицейского инвалида пришлось отсчитать червонцы. Получив билет до Хабаровска, картонный продолговатый билетик в компостерных дырочках, сжал его в потной ладони.

И вдруг ощутил, что не выбросит билет. Здесь ему больше делать нечего. Эворон? Да есть ли он на самом деле? Вокруг посматривал окнами чужой город, выросший на месте стойбища Дзёмги и села Пермского. Узнай теперь поди, что на месте Эворона! Пусть Покто сам лезет туда, если так понадобились железные камешки Севенарда. Ему они ни к чему.

До девятнадцати ноль-ноль он, небрежно облокотясь на перила дебаркадера и потирая «раненое» плечо (быдло помешалось на бдительности!), болтал с кассиршей. Причалил рейсовый хабаровский пароход, и с жидкой змейкой молчаливых пассажиров Баяндин поднялся на борт.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Покто ждал Митьку в Доме охотника до темноты, далеко за полночь забылся тревожным сном, к рассвету открыл глаза — соседняя койка была по-прежнему пуста, аккуратно застлана байковым одеялом.

Покто достал кисет, вышел на крыльцо.

Большой город плыл перед ним в тумане. Обнажались и снова терялись в плотном речном пару кроны сосен на окраине Комсомольска, где-то поблизости взревел двигатель трактора, вспугнув тишину. Покто вздрогнул.

Ждал он его и весь следующий день, сказавшись хозяйке Дома охотника, что была здесь и за горничную, и за стряпуху, больным. И на самом деле ныла поясница. Отвык от настоящей, на матраце, постели, от простынь, от мягкой подушки. Теперь ломило шею. Старость, старость незаметно подобралась к вам, лейтенант Дзудзи, старость, оплаченная долгими годами звероподобного существования в Сихотэ-Алине, среди туземцев, само имя которых переводится, как лесные люди…

Хозяйка — лунообразное лицо в сетке добрых морщин — принесла склянку: настой кедровой шелухи на спирту. Велела растереть поясницу. Покто закивал, кланяясь.

— Моя шибка спасиба. Моя худо-худо.

— Сама вижу, не маленькая. Как тебя жена-то в дорогу пустила! Жену имеешь, сердешный?

— Моя тайга ходи-ходи…

— Господи, — вздохнула она, отходя из комнаты. — Сколь еще диких людишек по свету мается…

Отчаявшись дождаться спутника, Покто взял сучковатый посох, кожаную свою котомку и отправился на поиски Митьки. Предприятие было бессмысленное, он уже понимал, что Баяндина ему не видать, как своих ушей, русский исчез для него навсегда. Не суть важно — погиб ли, струсил или схвачен. Впрочем, если схвачен — надо поскорее исчезнуть из города.

Поразмыслив, Покто пришел к выводу, что всего вероятней предательство идеалов и трусость Митьки, но не его арест. В противном случае в Дом охотника уже бы явились. Чего стоит стойкость русских в сравнении с силой духа волонтеров Ямато? Надо принять меры, чтобы германский агент понес достойное наказание. Он напишет об этом руководителю.