Эворон

Дамба была разворочена в аккурат напротив дощатого настила со стратегическом сырьем стройки — мешками цемента.

Из пролома, пенясь, бил черный, маслянистый в сполохах зарниц, водопад. Парторг заорал во весь голос, призывая строителей.

Вспыхнул факел на берегу, второй, третий, темные фигурки людей заметались под дождем.

— Серега, беги за тачкой!

— Потоп, ребята, спасайте!

— Товарищи, спокойно, спокойно, без паники!

— Где Сидоренко? Кто видел Сидоренко?

— Здесь я, здесь. И Зангиев со мной.

— Девчат будить?

— Тащите наверх цемент! Живо! Пятеро становитесь к пролому. Где у нас доски?

— Арматуру заливает!

Дождь хлестал, гасло, искрясь и шипя, багровое пламя факелов. Их заменяли новыми. Весь поселок бросился спасать грузы. Тяжело давалась передвижка ящиков со станками и металлом. По колено в воде волокли их строители подальше от Амура, на пригорки. Ящики упирались, скользили по мокрой земле.

— Эй, кто там, тащите сюда валуны! — командовал Окулич, взявшийся вместе с группой корчевщиков заделывать пробоину в дамбе. Волны размывали насыпь, расширялась с каждой минутой брешь.

На шум выбежали из своего барака девушки, покатили на берег «рикши» — тяжелые, на вагонеточном колесе, тачки. В них загружали щебень и перебрасывали к дамбе, где барахтались в потоках воды люди Окулича.

Восстановили дамбу под утро. Жидкой зеленью налился восток, робко осветил поле ночного сражения. Весь берег превратился в болотную жижу, по ней дрейфовали доски, борта фанерных ящиков, бумажная шелуха, чья-то галоша с красным нутром. Белесыми холмиками застыл цемент у настила, там, где треснул, разошелся по шву один из мешков при переноске. Перепачканные глиной парни и девчата уже собирались разойтись по домам, как раздался густой голос Сидоренко:

— Братва, ко мне!

Стоял комсорг возле валуна, расколотого пополам, — одного из сотен камней, уложенных в предвидении паводка в основание дамбы.

— Вот это да!

— Силища…

— Стоп! — поднял руку Сидоренко. — Кто расколол камень?

— Что такое? — переспросил Окулич. — О чем ты?

— А вы поглядите!

В нескольких местах из болотной жижи торчали белые осколки. Окулич нагнулся, поднял обломок валуна, поднес близко к лицу. Всмотрелся в линию излома. Произнес в наступившей тишине:

— Дамбу взорвали.

Ему ответили общим вздохом:

— Кто? Кто!

Окулич бросил обломок, отер руки о плащ.

— Разберемся.

Аммонал был только у взрывников на правом берегу, в Пивани. Там запасали щебень для стройки. Отрядили нескольких добровольцев сплавать на лодке в Пивань. С ними поехал Сидоренко. Вернувшись, распахнул дверь во времянку парторга, сказал с порога:

— Четырех брикетов на складе как не бывало. Стибрили!

— Чужих в Пивани не видели?

— В том-то и дело, что нет. Но приходил перед паводком один из наших. С лукошком.

— Кто такой?

— Дьячок!

— Ах, гр-рибник…

Бегом поднялись на холм, к церкви, стукнули в тяжелую дверь ксенофонтиевой пристройки. Отворил сам служитель.

— Сын твой где?

— Митька? Три дни, как подался в Вознесенское, господа хорошие, за медом подался…

— Точно, — отозвался Сидоренко. — Не видел я его на работе все эти дни.

— Какая тут работа? — вздохнул Ксенофонтий, подняв глаза к небу. — Разверзлись хляби небесные…

Окулич слегка отстранил его, вошел в избу.

— В тазу что мыл, отец, не сапоги ли?

— В котором тазу? — спросил за спиной отец Ксенофонтий.

— Ты Ваньку не ломай. Таз всего один в горнице.

— Ну, сапоги… Или запрещается властями сапоги мыть?

— Покажь!

— Чего-с именно?

Сидоренко уже сам тащил из прихожей яловые сапоги служителя — сухонькие.

— Что скажешь, отец святой? Где сына спрятал?

Ксенофонтий откинул широкий рукав, истово перекрестился на образа в углу.

— Вот вам крест истинный, что в Вознесенское по…

— Ладно!

Опрос показал — встречали вчера вечером Митрофана Баяндина в затоне. Вот вам и Вознесенское. Пересчитали лодки — одной нет. Окулич кликнул Гапонова.

— «Партизан» на ходу?

— Исправен, Аким Осипович, но сами видите, что на реке делается…

— Вижу. Тут друг один на лодке отважился. А у тебя катер! Зови Неверова.

Митька греб против течения, держась ближе к пологому берегу, к зарослям с их сумеречной тенью. Дождевая вода струилась по лицу, по слипшейся бородке, по груди, мешалась с потом. Когда за излучиной показался черный дымок катера, Баяндин начал табанить, надеясь достичь суши. Но мешала сильная волна. К тому же «Партизан» тоже резко взял к берегу, отсекая путь.

Митька бросил весла. Вытащил из-за пазухи револьвер, швырнул в воду. Лодку, кружа, потащило назад.

На обратном пути он молчал. Сидя на корме катера, глядел светлыми глазами в ширь реки, сплевывал в воду.

4.

Прав, прав был путешественник Арсеньев — водится какая-то чертовщина в Сихотэ-Алине. На себе испытал теперь Иван Христофорович: в иные дни, особенно по весне, наплывают недомогания, кружится голова, мысли путаются.

Может, оттого, что голодает тело весной без витаминов?

Не должно бы — наловчился Севенард запасать впрок клюкву и голубику. Бруснику же хранил в самодельном туеске березовом, наполненном свежей проточной водой и сосновой хвоей, — Митька научил.