Фаина Федоровна

Кроме того, мы были потрясающе по нынешним понятиям вежливы. То есть, скорее всего, мы в массе не знали, как подобает себя вести на дипломатических приёмах, но мальчики у нас в классе не матерились при девочках, и, по-моему, большинство вообще не матерились, и когда всеобщий мат наступил, прорвавшись, в перестройку, это стало для моего поколения шоком, к которому, тем не менее, все быстро приспособились.

Большинство детей из моего класса жили в новом хрущёвском микрорайоне, в пятиэтажных панельках. Мы все были примерно одного круга, учились в типовой школе и очень напоминали героев фильма «Доживём до понедельника». Наши семьи были ни бедные, ни богатые. Машина во всем классе была только у родителей одной девочки, но и каких-то сильных бед из нас тоже никто не испытывал. Поэтому, наверное, наше детство многим сейчас кажется счастливым.

Конечно, я знала, что у нас в городе есть районы, куда лучше не ходить одной вечером, и районы, куда лучше вообще не ходить никогда и ни с кем. Все девочки города делились на тех, кто ходит на танцы в парк Подосинки, на тех, кто ходит на танцы в клуб «очень серьёзного завода» и на тех, кто ходит на танцы в клуб военного училища. Но были и немногочисленные особи, которые на танцы не ходили вообще, и я принадлежала к ним. Когда я училась в школе, говорить вслух о «Камасутре», также, как об эротических фантазиях русских классиков, никто не смел, только посвящённые тихонько хихикали в своём кружке. Журнал «Плейбой» передавался проверенным людям под партами и с обложкой, обёрнутой в газету, которую осторожно и медленно отворачивали, чтобы заглянуть – а что там? Вся эта, так называемая, «скромность и порядочность» оборачивались в конце концов для таких, как я, какой-то невероятной глупостью и неопытностью, что приводило даже к трагедиям, но меня они, к счастью, миновали.

Тем не менее, мои однокурсницы крутили романы, выходили замуж, рожали детей, соображали, как подцепить жениха получше, как выкрутиться из бедности, где занять деньги, где достать что-то покрасивее и попрактичнее, потом разводились, скорее от бессилия преодолеть эту жизнь, чем от чего-то другого, но я считала, что эта суета не для меня. Надо двигаться по течению в правильном направлении и время от времени подгребать для скорости. Боюсь, мои однокурсницы уже давно не помнят, как меня зовут, и что я вообще училась с ними на одном курсе, такая я была тихая и незаметная. Да и где они теперь, мои однокурсницы? Всех разметало.

Я смотрела на других, заводящих роман за романом или интрижку за интрижкой, не только без зависти, но даже с некоторым презрением, как к существам другого вида. И вообще, мне не нравилось, когда кто-то прикасался ко мне, обнимал меня. В объятиях, например, во время танца, мне становилось жарко, душно и хотелось побыстрее освободиться. Целоваться мне тоже не нравилось. Я не испытывала ничего приятного от этих влажных прикосновений. И ни одного сколько-нибудь серьёзного романа у меня к моим двадцати четырём годам не случилось. Как это ни смешно, но знаменитая фраза одной перестроечной тётки «В Советском Союзе секса нет!» как нельзя точно относилась ко мне. И вот в двадцать четыре года половой инстинкт вдруг впервые сыграл со мной злую шутку. А ещё хуже эта шутка обернулась для Володи Мартынова.

Я открыла глаза и поняла, что уже утро. Я попыталась вспомнить, какой сегодня день. Оказалось, что сегодня должны прооперировать Бочкарёву. Интересно всё-таки, как она теперь дышит? Наверное, напичкали бронхолитиками. Ну, дай ей Бог, конечно…

А всё-таки я голову могла дать на отсечение, что оперировать её будут зря. Даже самая простая операция – это риск, и за неё больной может расплатиться жизнью, а доктор свободой. Свобода одного или жизнь другого. Всегда ли это равноценно? Я вспоминаю очереди моих удачно вылеченных больных. И вдруг встаёт потерянное лицо Виолетты. Усмешечка Балаганова. Торжественный поцелуй Моряка… И Володя… Володя …

Я стараюсь не вспоминать его, но забыть не могу.

Над его развёрнутыми плечами пловца возвышалась мощная шея. На ней крепко сидела пропорциональная туловищу, аккуратная голова со смеющимися нахальными глазами, крепким носом, ярким, широко растянутым в улыбке ртом. А его русые, густые волосы мне всё время хотелось погладить. Они были довольно жёсткие на ощупь (я ведь прикасалась к ним при осмотре) и коротко пострижены, но всё равно не хотели покоряться стрижке и ложились волной на висках и у шеи.

Конечно, я не могла не видеть, что Володя Мартынов пользуется мной для получения больничного листа и возможности легально не ходить на работу. Я видела это прекрасно, но всё моё существо этому сопротивлялось. Всё моё существо хотело от Володи любви.

После того, как я обнаружила у него паралич одной голосовой складки и назначила ионофорез на неделю, и на столько же дней выдала больничный лист, Володя ко мне не заходил. Это я сама под разными предлогами выскакивала из кабинета, чтобы пройтись в сторону физиотерапевтического отделения, но ни разу Володю не встретила.