Читаем Фантомный бес полностью

Фантомный бес

Одна из фраз этого Холстена показалась ему магическим вызовом и врезалась в память: «Ты, красный… Мы тебя еще схватим!» Силард шептал ее как молитву. Кто этот «красный»? Кто-то загадочный и грозный, утвердившийся в глубине атомного ядра. «Мы тебя схватим!.. Своего Холстена Уэллс поселил в Блумсбери. Не забавно ли? Именно тут я живу сегодня. И к тому же один.

Да, похоже, я первый из физиков, кто внимательно читает этот необычный, этот очевидно пророческий роман… Если бы кто-то из моих коллег прочел его раньше, он уже был бы на пути к открытию… Тайная энергия из этих страниц буквально сочится. Тут столько подсказок. Как это, например, Уэллс еще тогда догадался насчет урана и тория? Поразительный человек…»

Лондонская «Таймс» напечатала доклад Резерфорда в Физическом обществе. «Атомная энергия? — грозно вопросил великий экспериментатор. — Никогда! Во всяком случае, и за сто лет мы к решению этой проблемы не приблизимся».

— Ну, ну, — сердито сказал Лео Силард. — За сто лет… — Он сложил газету и сунул ее в карман безразмерного своего пальто. — Мы еще посмотрим! Уэллсу я верю больше.

Ему не сиделось, и он вышел прогуляться.

Следующие дни и недели прошли словно в полусне. Окончательно очнулся физик лишь в тот день, когда он сидел в английском Адмиралтействе и толковал большому начальнику о новом, невиданном оружии.

Горячая лобная кость

В те самые дни, когда Лео Силард передавал «патент на атомную бомбу» английскому Адмиралтейству, в Москве умер человек, который в самом начале века первым задумался об этой адской штуковине. Не физик, не химик, не инженер. Поэт.

Андрей Белый, он же Котик Летаев, после своих метаний по Европе вернулся на измученную родную землю. Воротился больным, потерянным, потухшим. Родина не встретила его приветливой лаской, нет… Встретила холодом, недовольным ворчанием и хмурыми, а то и враждебными взглядами из-под козырьков заношенных кепок.

— Господа большевики, я же всегда верил в революцию. Я сам — революционер.

— Вы? Символист и религиозный мистик? Из профессорской семейки? По мировоззрению — растерявшийся буржуй? Не смешите. Скажите спасибо, если мы вас просто не заметим.

Ему сразу захотелось умереть. Подняться в заоблачные дали и раствориться там. Дух антропоса? Нирвана? Пустота?

Но он раздобыл бумаги и начал писать, много и жадно — до печатного листа в день. Путано, темно, правдиво-лживо. О друзьях. О соперниках. О врагах. О тех, кого любил. О тех, кого презирал. Откуда на него накатили волны этой лжи-правды? Месть? Но кому? Возмездие? Но со стороны кого? Союз наветов и похвал его нервную, изломанную натуру не смущал, втайне даже будоражил. Он знал, что двойственен с момента рождения, по исходной сути своей души. Сейчас это вылезло — судорожно и хватко.

Удивительным образом дотянул он до января 1934-го.

Несчастный, всеми покинутый, загнанный Белый.

Между двух революций? Он пытался вспомнить правду. О, если б не темные силы.

Но они — тут. Стоят в подворотне незримой толпой. Следят.

И тишина — на самом деле дикий визг. Непереносимый.

Слева пила, справа топор.

Он стоит в толпе. Но толпы — нет. Ничего больше нет. Разве только «ничевоки» взялись откуда-то сбоку — толпятся, перебивают друг друга. Странные, по-своему симпатичные молодые поэты, утверждающие, что ничего нет. Он смотрит на них даже с некоторым интересом.

«Понимаете? — волнуются они. — Мир пуст. Вообще ничего нет».

А он с ними и не спорил.

Мир пуст.

Лишь пленный дух кое-где вырывается на свободу.

Огромный лоб его — это не лоб вовсе, а космический радиоприемник.

Вот только сообщения пошли туманные, путаные… не разобрать…

Кто это? Саша, ужели ты?

Не могу верить в такое счастье.

Саша, милый, ты хочешь мне что-то сказать?

Прости. Не слышу.

Прости, я оболгал тебя. Очернил.

Сам белый (Белый!) — а иных очернил. Не смешно ли? Не страшно ли?

Сможешь ли простить?

Ах, я ничего не слышу. Ничего…

Дробот барабана.

Бебенит…

Осип Мандельштам, и сам уже почти загнанный, пришел проститься с поэтом. Он увидел, как несколько художников торопливо, нервно рисуют лежащего в гробу Белого.

«Налетели на мертвого жирные карандаши», — прошептал Мандельштам. А придя домой, записал еще несколько строк.

Голубые глаза и горячая лобная кость —

Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,

Положили тебя никогда не судить и не клясть.

Кем ты был, покинувший нас поэт-мечтатель-мистик?

На тебя надевали тиару — юрода колпак,

Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей

Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Гонимый взашей? О, еще как!

Часто пишется — казнь, а читается правильно — песнь,