Фантомный бес

— Нет, товарищ Сталин, я всем довольна. Смерть великого писателя меня потрясла, да что тут поделаешь. Вы знаете, все мы смертны.

— Смертны? Все? — Сталин смотрел на нее с недоверием.

— Ну, может, ученые что-то придумают. Медицина так развивается.

— Медицина, — эхом повторил Сталин.

— В современном мире столько загадок.

— Это правда. Но не мы ли, большевики, призваны их решать?

— О да. Весь мир смотрит на великий социальный эксперимент.

— Обязан смотреть. А мы ему в этом поможем.

— Не сомневаюсь, товарищ Сталин.

— Ну хорошо. В добрый путь. И не забывайте нас там, в этом Лондоне. Лорды — это неплохо, но мы, большевики, тоже кое-чего стоим.

— Забыть вас? Такое невозможно.

— Ну хорошо. — Сталин запрятал улыбку в усы.

Полмира скрутить, полмира очаровать

Шофер поставил на пол ее чемоданы.

— Горький умер! — вместо приветствия сказал Уэллс.

— Умер, — эхом отозвалась Мура.

Это крайне редко случалось с Уэллсом, но тут его глаза захлестнула печаль, и они даже заблестели влагой.

— Я была последней, кто видел его живым, — сказала Мура.

— Мой бог! Вы мне расскажете…

— Герберт, я его очень любила. Как человека необыкновенного, удивительно доброго и крайне ранимого. Любила не так, как вас, но все же…

— Меня — больше? — Уэллс попробовал улыбнуться.

— Разумеется. Ведь я и тут должна подтвердить свой статус англоманки.

— Вы умеете найти парадоксальную формулу.

— Никаких парадоксов. Вы же помните, два великих писателя для одной бедной женщины — это слишком.

— О да, помню, еще как. — Уэллс улыбнулся смелее.

— А в нынешней Москве все это было очень грустно. Очень. И немного страшно.

— Страшно?

— Горький — трагический гений. Сложный, мощный, хрупкий, изломанный. И очень слабый. Челкаш, которого смяла машина. В чем-то он, конечно, был игрок. Порою сильный игрок. Но этот усатый злодей свободно переиграл его, а затем убил.

— Убил? Он его убил? Вы действительно так считаете? Или знаете что-то?

— Герберт, дорогой, не притворяйтесь.

— Да, — задумчиво сказал Уэллс и замолчал.

— Алексей последние годы томился. И был готов взорваться. Взрыв на весь мир. Горечью и гневом взрывается Горький! Сенсация облетела бы все страны. Сталин его упредил. Все просто.

— Ужели так? Простые и кровавые дважды два?

— Ага, вы этого не ждали? Послушайте, Герберт, и двух лет не прошло, как вы, посетив хозяина коммунистической империи, написали… да все газеты мира это повторили — Сталин мне понравился… Это же вы сказали? Тиран произвел благостное впечатление. Мудрый, простой… Для чего, для кого вы это писали? Понравился! Ха! Он просто элементарно вас перехитрил.

— Думаете?

— А чего мне думать? Я это знаю.

— Ну да. Возможно. Не исключаю.

— И я знаю вашу глубинную слабость. При всей могучей вашей силе.

— То есть?

— Вы, мужчины, порою чересчур самоуверенны, но при этом страшно наивны. Вы, вероятно, гордились тем, что говорили в Кремле смело, свободно, не трепетали, не лебезили… Ведь так?

— Ну…

— Сталин мог растереть вас как муху. Если бы вы случайно вякнули в беседе с ним или в газетах что-то не то. А дальше просто: знаменитый британский писатель скончался в Москве от инфаркта. Или попал под автомобиль на Охотном Ряду. В новой Москве такое движение! Или уже в Лондоне под поезд. Выбирайте, что вам по вкусу.

— Мура, вы говорите несусветные вещи.

— Я знаю, что говорю.

— Ну да, — повторил Уэллс и снова замолчал.

— Вы подсознательно благодарны тирану за то, что он вас не убил. Вот он вам и «понравился»! А сознание ваше раздвоено, оно протестует. И вы в растерянности.

— Красивая формула! — Уэллс улыбнулся свободно, словно бы с облегчением.

— Самое смешное, что я, баронесса Будберг, тоже этому деспоту признательна. Причем за то же самое. Исключительно за это. Что он не велел меня убить. Как свидетельницу, как будущую болтунью, как… Если хотите, как невольную участницу его темных схем. В какой-то момент я уже прощалась с жизнью. Ночью, в пустом номере отеля я лежала, оледенев от страха. А он не убил. Не бросил в подвал к палачам. В газетах сообщили бы: баронесса Будберг умерла от насморка. Но он отпустил меня. На прощание сказал теплые слова. Насквозь лицемерные, а все же теплые. Сама удивляюсь. А больше мне ничего от него не надо.

— Да, — сказал Уэллс и пожевал губами. Типаж! Может, мне книгу о нем написать?

— Не надо. Не получится. Даже и не беритесь. Вы не соизмеримы. Врать вы не сможете. А правды, всей правды — вы не знаете. И едва ли черную глубину ее чувствуете. Сегодня ее не знает никто. Когда-то в будущем… Может быть, что-то и откроется. И кто-то что-то поймет. Но даже в этом я не уверена.

— Это такой глубины дьявол?

— А вы как думали?

— Я? — Уэллс хотел широко улыбнуться, но получилась маска растерянности.

— И за что России такое наказание?

— А, вы так ставите вопрос?

— Именно. Что стряслось с душою нации? Вот скажите, где там в России затерялся сегодня ваш Марк Каренин, эта воплощенная совесть? В тюрьме сидит? Или давно расстрелян?

— Действительно, — пробормотал Уэллс.