Федор Алексеевич

   — И ещё, надо строго запретить в приказных избах, допрашивая священников, допытываться о грехах кающихся. Сие есть святотатство.

   — Сей указ, Фёдор Алексеевич, должен и патриарх подписывать.

   — Я скажу Иоакиму. Надеюсь, и он подпишет. Ты только заготовь его, Василий Васильевич.

Родная тётка царя Татьяна Михайловна в Думе не появлялась, но её вполне устраивала роль советчицы в верхней горнице. Со дня воцарения Фёдора она не оставляла надежды на вызволение Никона из ссылки, с которым дружила ещё до его опалы. Но в первые годы царствования Фёдора, если тётка заводила о Никоне речь, юный царь ссылался на патриарха Иоакима.

   — Что ты, тётушка, патриарх на сие серчать будет.

   — Ну и что? На сердитых-то воду возят. Посерчает, посерчает, да и перестанет.

   — Нет уж. Он может меня благословения лишить. Обождём лучше. Повременим, Татьяна Михайловна.

А тут после женитьбы, когда царь в лета вошёл, неожиданно явился у царевны союзник по этому скользкому делу, да не из дремучих бояр, умевших в Думе лишь поддакивать да носом клевать от скуки, а один из образованнейших людей на Москве, а именно Симеон Полоцкий.

Подтолкнула Полоцкого на союз с царевной ссора его с патриархом. И началась она с пустяка, о котором вскоре и забыли оба. После одной из служб патриарха, на которой был Полоцкий, он и скажи Иоакиму:

   — Святый отче, в молитве ко Пресвятой Троице вы говорите «посети и исцели немощи наши», а надо говорить не «наши», а «наша». Замечание оскорбило до глубины души патриарха.

   — Ты кого учишь? — стукнул посохом Иоаким, насупив грозно брови. — Молокосос!

С того и пошло. Узнав, что в кремлёвской типографии набирается сочинение Симеона Полоцкого, а не Святое Писание, Иоаким гремел перед государем:

   — Это что же деется, сын мой?! Типография за государем, а в ней вместо Библии печатают Бог весть что.

   — Но там хозяйствует Самуил Емельянович, и я не думаю, что он станет печатать Бог весть что, — отвечал тихо Фёдор Алексеевич. — Он умный человек.

   — Этот «умник» сует свой нос, куда его не просят, а в государевой типографии вместо церковных книг печатает самого себя.

   — Эту книгу я разрешил ему печатать, святой отец.

Но и эти слова государя не остудили гнев патриарха, он ушёл, сердито супя брови.

Фёдор Алексеевич не решился передавать этот разговор Полоцкому, дабы не огорчать своего старого учителя, и даже не стал спрашивать, что там за книгу он печатает. Царь знал, что первый экземпляр любой книги обязательно будет принесён к нему. А сказав патриарху о том, что он сам разрешил печатать эту книгу, государь малость слукавил, и то с единственной целью — умирить гнев святого старца. Его всегда огорчали ссоры, случавшиеся между окружавшими его людьми.

   — Федя, — не унималась Татьяна Михайловна, — ты не знал Никона, а я возросла при нём, это святой человек, а ты его мучишь в тесноте и обиде.

   — Но, тётушка, что я могу сделать, если патриарх о нём и слышать не хочет.

   — Иоаким потому о нём слышать не хочет, что Никон умнее его. Иоаким боится, как бы он у него патриаршество не отнял. Полноте, на что оно ему ныне.

   — Но ведь Никон, сказывают, до сих пор себя патриархом считает, хотя ещё в шестьдесят седьмом году Собор снял с него патриаршество.

   — Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.

   — Ну а куда б ты хотела его?

   — Да вот в Воскресенский монастырь хотя бы.

   — Но он ещё недостроен.

   — Ну и что. Да если там Никон начнёт распоряжаться, в год управятся со строительством.

Если Татьяна Михайловна чисто по-женски жалела опального старика и пыталась как-то облегчить ему жизнь и приблизить к столице, то Симеон Полоцкий, уязвлённый глупостью Иоакима, предлагал большее, почти несбыточное. И явился в верхнюю горницу не с пустыми руками, принёс Фёдору Алексеевичу только что отпечатанный экземпляр своей книги «Рифмологион», посвящённой поэтическому творчеству, к которому царь имел большую наклонность и пристрастие.

   — Вот, Фёдор Алексеевич, дарю вам свой скромный труд от чистого сердца и приязни.

Фёдор взял бережно книжку, посветлел лицом, не мог скрыть радости своей.

   — Ой, спасибо, Самуил Емельянович, я, признаться, давно ждал её.

Царь листал книжку, даже нюхал краску, прочитывал отдельные строки и, ненароком забывшись, проговорился:

   — А Иоаким серчал из-за неё.

   — Ах, государь, на Руси у нас премудрости негде главу преклонить, даже предстоящие Богу чуждаются её, а ведь смеют называть себя учителями, не быв нигде и никогда учениками.

   — Это кого ж ты имеешь в виду, Самуил Емельянович?

   — А хотя бы и Иоакима.

   — Патриарха? — удивился Фёдор.

   — Именно его, государь. Спесь его пучит, а разве сие красит святого отца? Нет. На высшем святом столе сидеть должен человек премудрый, смиренный, чтением книг насыщенный, наторённый. И всему новому доброжелательный. А Иоаким? Сам же говоришь, серчал из-за книжки.