Феликс и Незримый источник и другие истории

– Пиши! Всегда пиши, думая о том, чему тебя научил Шопен. Пиши за закрытыми дверями, тихо, не надо обращаться к толпам. Говори только со мной, с ним, с ней. Оставайся среди близких тебе людей. Не выходи за пределы дружеского круга. Тот, кто творит, делает это не для масс, он говорит с человеком. Шопен – это одиночество, которое взывает к другому одиночеству. Следуй его примеру. Пожалуйста, пиши не затем, чтобы прогреметь, лучше пиши, чтобы создать тишину. Сосредоточься на своем собеседнике, предложи ему вникнуть в подробности. Самые прекрасные звуки отнюдь не самые громкие, но самые нежные.

Она подтолкнула меня к выходу.

– А теперь обойдемся без прощальных сцен, не нужно поцелуев и объятий, всех этих противных романических сентиментальных побрякушек. Я провожу тебя до лифта.

Остановившись на пороге, я спросил:

– Сколько я вам должен, мадам Пылинска?

– Нисколько. Я никогда не беру денег за последний урок.

– Почему?

– Потому что единственная цель последнего урока – это подтолкнуть ученика к чему-то новому. Я тебя подтолкнула?

Мадам Пылинска была права. Вот уже тридцать лет я пишу.

Я пишу, срывая полевые цветы, чтобы на них сохранились капли росы. Пишу, создавая круги на воде, наблюдая за рождением волн и их исчезновением. Пишу, как дерево склоняется под ветром: ствол-основа – прочный интеллект, а колыхание листвы – сменяющие друг друга чувства. Пишу с чувством блаженства и расслабленности после любви, вглядываясь в глаза своих персонажей. И я стремлюсь жить, ощущая каждую секунду, пробуя мелодию дней, упиваясь каждой нотой.

В прошлом году я побывал в Польше, свободной Польше, освобожденной от коммунистической стены, как и предвидела мадам Пылинска. На официальном приеме, когда мне присвоили звание «Посланец чтения», потому что многим людям в Польше дороги мои книги, пожилая женщина метнулась к эстраде, где я только что произнес благодарственную речь.

– Жорж Санд! Я так и знала, что ты склонишься на сторону Жорж Санд! Бедняга! Но в конце концов, это лучше, чем ничего.

Мадам Пылинска, как всегда категоричная, живая, царственная, чуть более усохшая и морщинистая, распахнула свои объятия, необычный для нее жест, и я кинулся к ней. Нас обступили озадаченные журналисты и фотографы, пытаясь запечатлеть событие и понять охватившую нас эйфорию.

Я с гордостью пояснил, что мадам Пылинска давала мне уроки игры на фортепиано в Париже тридцать лет назад. Репортеры национального телевидения бросились к ней с расспросами.

– Вы довольны своим учеником? Вы воспитали выдающегося пианиста?

– У него была беглость пальцев и желание учиться.

– Он хорошо играл?

– Трогательно было видеть у этого молодого человека такое желание играть, отдать дань почтения тому, что выше его, что останется для него недостижимым. Конечно, если рассматривать его игру, не беря во внимание заслуги, то понимаешь, что… нет, пожалуй, помолчу: из христианского милосердия!

Два месяца спустя мадам Пылинска умерла.

Этим утром я, опершись на подоконник, созерцаю природу, которая не ведает траура, а знает только жизнь. Под голубым небом новый, прозрачный, как будто промытый сад играет мне Баркаролу, под веселым бризом чуть колышутся лилии, шуршащая, игривая сирень, мудрый и мощный дуб.

Я спускаюсь в гостиную и открываю рояль. Сразу прибегают мои собаки; ласково обнюхав мои ладони, они устраиваются под роялем, как когда-то в детстве делал Шопен, чтобы слышать, как играет мать. Они с трепетом замирают.

Я начинаю шопеновскую Баркаролу… Воцаряется покой.

Музыка открывает мне путь к удивлению. Время не движется больше, оно пульсирует. Меня уже не тяготит медленный темп, я наслаждаюсь им. Все становится чудом. Я в восторге, меня пронизывает восхищение.

Слева я ощущаю легкий трепет. Исподтишка смотрю, что там.

На деревянную створку открытого окна села какая-то пташка. Я не смею в это поверить: при сером оперении на головке у этой синицы пятнышко гранатового цвета, напоминающее тюрбан, а в клюве она держит веточку, будто это сигарета в мундштуке.

Я смеюсь. Может, и правда то, что говорят о синицах?

В волнении я пропускаю ноту, потом другую, мажу аккорд, наконец снимаю руки с клавиатуры и оборачиваюсь.

Синица стремительно взмывает в небо, эта непоседа кружится, поколебавшись, возвращается, застывает на створке окна, и вдруг из-под ее хвостика – под воздействием утра или радости? – вылетает в мою сторону узкая, медового оттенка струйка, капля попадает мне на веко, и… нет, я лучше помолчу: из христианского милосердия.

Миларепа

Все началось с удивительного сна.