Феникс. Возродиться из пепла

Архангел входит в лучи света, и я, наконец, вижу мамино лицо. Такое родное и чужое одновременно. Голубые глаза ясны, как и прежде, но в их взгляде не осталось теплоты. А губы не улыбаются и выдают с прохладцей:

— Легион уже близко.

Она пришла не ради меня. Архангелу нужна не дочь, а беглая заключенная.

— Сопротивление бесполезно.

Мама вскидывает к куполу свое сверкающее оружие — точь-в-точь как на фреске — и у меня сжимается в груди. Я помню это движение. Таким же худенькие руки подхватывали выпавший у алтаря меч.

На лезвии поблескивают золотые буквы. Я не хочу вчитываться, не хочу смотреть, но они сами складываются в имя «Израэль».

— Во имя Господа нашего.

Детский плач звучит в ушах как тягостное эхо.

— Да упокоится твоя душа с миром.

Вот почему, тот голос показался мне знакомым.

Правда слишком жестока, а ненависть Луцианы не слепа. Не только моя смерть на руках мамы. 

— Так это ты, — шепчу я, чувствуя, как спина покрывается мурашками. — Ты убила Саата.

Цена величия

В предрассветной дымке замок кажется призрачным. Словно в мираже стены проступают сквозь клубящееся облако, а белесое марево у ворот похоже на туман в номере иллюзиониста.

Когда яркие солнечные лучи озаряют шпили башен, картина не становится четче. Мы несемся по стремительно светлеющему небу, а ему нет конца, как в безнадежных снах. Лишь слабые удары сердца Ромуила под кончиками пальцев — он по-прежнему цепляется за жизнь — не дают поверить в эфемерность происходящего.

Теонис несет отца, умудряясь даже с обрубленной частью крыла удерживать вес обмякшего тела на себе. Я суечусь рядом, подхватывая под плечо то с одной, то с другой стороны, и пытаюсь успокоить несвязным бормотанием:

— Уже близко. Ему помогут. Все будет хорошо.

Не знаю, кого убеждаю — ни Теонис, ни Ромуил меня не слышат. Быть может, себя? Нет ни малейшей гарантии, что в лазарете найдутся нужные отвары, а лекарь сумеет ускорить регенерацию такой серьезной раны.

Мысль о том, что осталось позади, почему-то не тревожит. Сердце не сжимается от горя, даже слез нет. И это равнодушие… пугает. Мне ведь должно быть больно! Я должна кричать или плакать. Но на душе пустота.

— Он был невинным ребенком, — я не в силах отвести взгляда от безучастного лица мамы.

Мне непонятны причины жестокости Создателя. Какую опасность мог представлять младенец?

— Двукровным, — исправляет она, делая шаг к Луциане. — Один лишь его дух нес в себе погибель.

«И тогда Господь карающей рукой уничтожил зарождающееся зло», — вспоминаю я слова Данталиона.

Не своей рукой, как казалось раньше. Он призвал архангелов. И почему я не догадалась? Ведь фреска давно была у меня перед глазами. Младенцы с пестрыми крылышками — не черными и не белыми — и надпись о карающем мече. Моя мама не светлый вестник, а… палач. Какая страшная миссия! Скольких еще осужденных ей пришлось убить, чтобы оправдать доверие?

В ожидании удара Луциана подбирается, готовясь его отразить:

— Цена твоего величия — жизнь моего сына.

— Смеешь оспаривать решения Творца? — мама пренебрежительно поджимает губы.

— Творца ли? Это было решение Визария, по приказу которого ты за мной следила!

Так вот за кем шпионила моя мать! Я гоню циничные мысли прочь и не хочу верить, что крылья достались ей не за усердие в учебе, но подозрения подтверждаются.

— Ты донесла архангелам о ребенке, который ничего тебе не сделал, — шипит Луциана. — Ты привела их в храм. И ты же подхватила меч карателя. 

— А ты нарушила запрет.