Феникс. Возродиться из пепла

После такого обещания время тянется  бесконечно. Подобно Ромуилу, Юстиана долго рассказывает нам о миссии, и о том, как важно сохранять Гармонию. Ерзая от нетерпения, я запоминаю лишь часть лекции — о смутных временах, когда ангелы и демоны боролись за единоличное влияние на смертных. Даже Лэм выглядит более сосредоточенной и с энтузиазмом записывает о страшных катаклизмах, которые обрушились на небеса, ад и землю.

— Только осознав, что нам нечего делить, мы вернулись к мирному существованию. Люди имеют право сделать собственный выбор. Становясь покровителями и искусителями, вы будете направлять их, но решения они все равно будут принимать сами.

Едва занятие заканчивается, я вскакиваю с места. Юстиана не спешит, и лишь дождавшись, когда все разойдутся, приводит меня в коридор с фресками. Они занимают пространство от пола до потолка, каждый квадратный дюйм стены. Светлые и мрачные — все крыло пестрит сценами из истории небес и ада.

На ближайшей — сотворение мира, в ярких, солнечных цветах. На следующей —  благовещение, приковывающее взгляд к единственной белой фигуре в центре. На третьей, черной, с всполохами пламени — четыре всадника Апокалипсиса. А рядом снова светлая, но со скорбными лицами — на ней успение Девы Марии. На курсе по церковной живописи, который нам читали в Вандербильте, я видела множество репродукций известных картин и икон, но ни одна из них не казалась такой насыщенной красками и такой... живой. Неудивительно, что с момента смерти совсем не хочется рисовать — мои картины не будут столь совершенны.

Пройдя до конца коридора, мы останавливаемся напротив самого дальнего изображения, с женщиной в одеянии архангела. Она простирает руки к небесам, в которых парят младенцы с пестрыми крылышками, а из груди у нее вырывается луч света. На миг мне хочется зажмуриться — настолько он яркий.

— Мы называем этот момент «становлением», — поясняет Юстиана. — Святой миг, когда ангел становится высшим.

— Но почему вы решили мне показать… О, Господи, — я в изумлении отшатываюсь, узнав лицо на фреске: — Мама! 

[1] Глория — имя латинского происхождения, в дословном переводе имеет значение «слава».

[2] Вариация имени Ламашту  — демонессы с головой львицы в шумеро-аккадской мифологии. Татуировкой Глория подчеркивает значение выбранного имени.

Светлое начало

После разговора с Юстианой мысли о судьбе мамы не выходят из головы. Все свободное время я штудирую фолианты, но в них содержится лишь общая информация об архангелах, нет ни родовых древ, ни подробностей о жизни до становления.

Как она сумела подняться так высоко? Обязана ли я теперь выбрать сторону рая? И могу ли встретиться с ней, чтобы лично спросить об этом?

Пропустив два тренировочных полета, я прохожу вдоль длинного ряда полок, набираю очередную стопку книг и спешу к себе в комнату. Игнорируя занятия, я рискую надолго остаться со слабыми крыльями, но сейчас важнее узнать ответы. Особенно, учитывая средневековые нюансы нового мира — все, что раньше за пару секунд можно было найти в Интернете, теперь приходится по несколько дней раскапывать в библиотеке. Но даже если понадобится не спать по ночам и перетрясти каждый стеллаж, я это сделаю.

Галерея ожидаемо пустует, и я без лишнего внимания замираю напротив изображения мамы. Пусть я забыла ее голос и прикосновения, возле фрески меня переполняет необъяснимое спокойствие, как в детстве — память еще хранит ощущения. Я с интересом всматриваюсь в детали, пока не замечаю витиеватую надпись, проступающую сквозь облака:

«Архангел Юдифь[1]

, карающий меч Господа нашего».

— Меч, — бормочу я, перебирая справочники.

Конечно же, я искала не там. Обычные энциклопедии не подойдут — надо взять те, которые связаны с правосудием.

— До сих пор не выучила, что тщеславие — грех? — ироничный голос за спиной заставляет меня обернуться. Люцифер с ленцой прислоняется к резной раме и кивает в сторону фрески. — Думаешь, как выгоднее использовать ее лавры?

— В отличие от тебя я горжусь своей матерью, — знаю, что нельзя его провоцировать, но не могу не съязвить: — Хотя, кому я это рассказываю? Тебе незнакомо подобное чувство — ты гордишься только собой. А отца и вовсе боишься.

Я рефлекторно бью по единственно возможному слабому месту и угадываю — лицо Люцифера багровеет от гнева. Преодолев разделявшее нас расстояние, он впечатывает меня в стену с такой яростью, что я выворачиваю крыло.

— Придержи язык, необращенная.

От боли сводит лопатки, но я слишком зла, чтобы смолчать.

— А если не стану, что ты сделаешь? Снова поглумишься и сотрешь мне память?

Он кривится, а я продолжаю с ненавистью смотреть в потемневшие глаза.

— Только вот незадача — я больше не смертная, и со мной в разы больше возни. Так что прибереги свои «трюки» для кого-нибудь еще.