Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

В Рейхе в середине 1944 года иностранные рабочие составляли 10–40 % рабочей силы в зависимости от типа промышленности [Herbert 1985: 221, 270–72, 425]. Однако с усугублением нехватки рабочей силы дискриминационные меры в отношении советских военнопленных и остарбайтеров были ослаблены [Herbert 1985: 263–269; Spoerer 2001: 158–160]. Тем не менее политика истребления евреев посредством труда, как правило, продолжалась вплоть до объявления безоговорочной капитуляции.

Иерархии устанавливались в соответствии с расовым или этническим происхождением иностранных рабочих, волонтеров и лиц, подвергаемых принудительному труду. На нижних ступенях стояли евреи, цыгане и представители восточнославянских народов (отмеченные знаком «Ost»), затем в порядке возрастания – итальянцы, восточноевропейцы, поляки, уроженцы Запада и, на вершине пирамиды, жители Северной Европы. Эта иерархия наиболее ярко проявлялась в распределении продовольственных пайков и заработной платы, поощрениях, возможности получать письма и в степени свободы перемещения (в любом случае ограниченной), а именно в возможности покидать лагерь, посещать рестораны или кинотеатры и т. д. Положение военнопленных, работавших в горнодобывающей промышленности, было особенно трудным. Уровень заболеваемости и смертности там был столь высок, что жалобы поступали даже от Верховного главнокомандования вермахта [Stopsack und Thomas 1995: 124–129]. Кроме того, существовали отличия, касавшиеся сексуальных связей с иностранцами. Связи между французскими заключенными и немецкими женщинами карались относительно мягко, но если обнаруживались сексуальные отношения между советскими военнопленными и немецкими женщинами, заключенным грозила смерть через повешение, а немецким женщинам, опозорившим расу, – заключение в концентрационный лагерь [Hüser und Otto 1992: 158, 326; Spoerer 2001: 204–205]. В борделях для иностранных гражданских рабочих и заключенных лагерей (включая концентрационные) разрешалось работать только иностранкам [Weinmann 1990: cxi; Wagner 2004: 415–418].

О положении остарбайтеров можно судить по письмам, аккуратно обработанным немецкими цензорами: из писем, перлюстрированных в марте 1943 года, 98 % содержали «нелицеприятные отзывы о Германии». Там говорилось о длинном рабочем дне (вплоть до 18 рабочих часов), тяжелой и грязной работе, работе без выходных. Частыми были жалобы, что, несмотря на низкую температуру, работать приходится в лохмотьях и без зимней одежды, в рваной обуви или совсем без нее. Также жаловались на плохую еду и скудный рацион, ветхие и часто неотапливаемые бараки, низкую плату, плохую медицинскую помощь, оскорбления и дискриминацию со стороны местного населения [Herbert 1985: 287–288; Spoerer 2001: 200–202].

Отбросы общества апартеида: концентрационный лагерь

Информации о внутренней жизни в концентрационных лагерях у нас гораздо больше, чем о гражданских трудовых лагерях и лагерях военнопленных[554]. По сравнению с последними, неформальные иерархии, правила, интенсивность межгрупповой конкуренции в концентрационных лагерях были гораздо более пагубными и опасными для жизни. Говоря символически, концентрационные лагеря были адом в социальной иерархии: в них характеристики лагерного существования, потенциально могущие присутствовать и в других лагерях, были выражены до крайности, вплоть до смерти заключенного.

Абсолютная власть, по формулировке Софски, проявлялась в деперсонализации заключенных уже по прибытии их в лагерь: их раздевали донага, брили им головы, присваивали номера, выдавали одинаковую одежду. Открытый двор, правила пребывания в бараках, длинные одинаковые ряды коек, хождение строем, надзор за работой, тягостная муштра перекличек – все это использовалось для осуществления тотального контроля. «Сфера личного и границы телесной дистанции были в значительной степени ликвидированы, поэтому сообщество заключенных, каким бы атомизированным оно ни казалось, в то же время означало крайнюю близость заключенных друг к другу» [Botz 1996: 55]. Они становились мишенью для словесных нападок и физического насилия. Все процедуры, начиная с приема в лагерь и заканчивая направлением на работу, оскорбляли и унижали их физически и психологически. Кроме того, они становились свидетелями или жертвами насилия и пыток. О происходящих казнях было хорошо известно заключенным.

Еще одной чертой деперсонализации был тотальный контроль над временем заключенного. Если те, кого помещали в гражданские трудовые лагеря или лагеря для военнопленных, обладали различными, хоть и ограниченными возможностями для проведения свободного времени, то заключенные концентрационных лагерей таких возможностей не имели [Spoerer 2001: 196–199]. Утренняя суета, тягостные переклички, иногда тянущиеся часами, внезапные обыски, изматывающая работа, недостаточный (и всегда поспешный) прием пищи наполняли время узника. Свободное, нерегулируемое время было доступно только определенным элитным заключенным.