Февраль — кривые дороги

— Слышали? Немецкие танки прорвались на участке Ножкино — Кокошкино. Четыре километра ходу до нас.

В мозгу вспыхнула таблица, которую зубрили на курсах военных переводчиков в Ставрополе: скорость движения немецких танков… Минут через десять, высчитала я, танки могут быть здесь.

— Так вот и живем. А вы разуваться надумали.

Он свернул новую цигарку и, видно, посчитал на этом свои приготовления законченными.

— А как же те, что спят?

— И вы пока спите. В случае чего — подыму.

«Воздух!»

Я проснулась, не понимая, где нахожусь, что происходит. Снаружи стучали в ставню прикладом и кричали: «Воздух!» Люди поспешно подпоясывались и выбегали, набросив на плечи шинели или полушубки. Хлопала дверь, и сюда, в выстуженную и без того избу, хлестало холодом. Лампа чадила и чахла. Не понять, что сейчас, ночь или утро.

Кое-кто быстро вернулся, сообщая:

— Прошли мимо.

Снаружи тем временем пооткрывали ставни, и лиловый свет утра влился к нам. Я заметила, какая-то девушка у печи манит меня.

— Здравствуй. Не сольешь мне? — Она поджидала меня в неподпоясанной гимнастерке, с полотенцем на плече и мыльницей в руке.

Мы зашли за выступ печи, и тут, в углу, она зачерпнула в ведре ковшом и протянула мне. Осторожно наклоняя ковш, я сливала воду в ее маленькие ручки. Девушка сморкалась и грубовато мылила лицо, и в то же время что-то беспомощное было в том, как она потом по-кошачьи лапкой мазала водой лицо.

Она предложила умыться и мне. Я стянула гимнастерку и засучила рукава трикотажной блузки. Из таза, стоявшего на полу, летели брызги на мои валенки и на кожаные сапоги девушки. Я наклонялась пониже, и мне были видны над тесными голенищами сапог ее голые рыхлые колени.

Расчесать волосы ей, видимо, было лень, и они тоненькими разлохмаченными кудельками падали на лицо, бледное и немного одутловатое. Судя по тому, что она была без чулок, она и не помышляла выбегать из дому, спасаться от самолетов. В ней вообще была какая-то вялость.

В избе все были заняты подоспевшей кашей. Мне тоже протянули котелок — гречневая каша из концентрата! И в жестяной обжигающей кружке крепкий, без сахара чай, подернутый сальной пленкой. И ломоть хлеба.

За окнами разгорался день. Солнце продырявило многодневную пелену, и еще не слишком бойкие лучи его расцветили улицу.

Я надела шинель и вышла.

Что делалось! На расстилавшихся за селом полях снег был нежно-фиолетовый, и синий, и бледно-оранжевый. Сияющий розовый косогор отбрасывал чистую, ясную тень. А подсиненный дом стоял подле своей тени, как на берегу озера.

Такой красоты я никогда не видела.

Мороз ослаб, было тихо.

Как хорошо! Как празднично. Хрустко отзывался снег на каждый мой шаг. А ступив на наезженную колею, валенки сами раскатывались.

Деревенские женщины в темных жакетах или нагольных тулупах выходили из дому с ведрами. За ними увязывались к колодцу смирные ребятишки, осмотрительно задиравшие голову в небо.

Надо было откозырять встречавшимся военным, и они отвечали на мое приветствие. На них были надеты телогрейки или шинели, реже полушубки, и стеганые брюки, заправленные в валенки с отвернутыми голенищами. Исправные армейские валенки первой военной зимы.

Ночные терзания исчезли, я была счастлива, что я здесь, в деревне Займище, — «прибыла в действующую армию». Хотя и некому об этом доложить, но это свершилось.

В избе шла неведомая мне работа. Звонил телефон. Деловито входили военные, диктовали спешные донесения. Тарабанили две машинки. За одной сидела знакомая мне девушка Лиза, мы с ней умывались вместе. За другой — немолодая, как мне казалось тогда, лет за тридцать женщина. К ней все обращались почтительно, прося отпечатать.

Сквозь свирепую молотьбу машинок доносятся обрывки фраз: «На рассвете, в 5.30, на участке Ножкино — Кокошкино… Сдерживающий в течение ночи упорный натиск противника второй батальон 398-го стрелкового полка… при поддержке танка… обходным маневром контратаковал…»

Слова и дух боевого донесения волнуют.

«Противник понес потери в живой силе… Наш батальон отступил на исходный рубеж. Потери уточняются…» Значит, все остается по-прежнему, все те же десять минут расстояния от немецких танков. Но в избе спокойно. Трещат машинки. У печи боец в засаленной на лопатках гимнастерке разогревает сургуч в банке из-под консервов, и дым плавящегося сургуча немного ест глаза. На деревянной кровати, поверх лоскутного одеяла, лежит бородатый старик, хозяин дома, в потертом кожухе, в подшитых валенках.

«На левом фланге… 16-я пехотная дивизия противника, вклинившаяся выступом в расположение нашей армии, создает угрозу клещей…»

— Пересядьте от окна, — сказала мне вдруг немолодая машинистка. Ее имя Ксения, но все звали ее Ксана, Ксана Сергеевна. — Прошьет, чего доброго.

Я сидела на лавке под окном, сложив рядом трофейные документы.