Февраль — кривые дороги

«Немецкие солдаты! — читала я нашу листовку. — Ваши жены и матери голодают в тылу. Гитлеровская империя трещит по всем швам. Неужели вы хотите быть пушечным мясом взбесившегося ефрейтора? Этого не должно быть! Сдавайтесь в плен!»

Ксана Сергеевна время от времени переставала стучать по клавишам и поднимала глаза на окно. Я сидела спиной к окну, свет из-за моей спины падал ей на лицо. Глаза ее сухо, растревоженно блестели. Она машинально бралась за прядку волос, выложенную на покатый лоб, словно удостоверяясь, что она на месте.

Лиза тоже переставала печатать, чтобы не мешать ей прислушиваться, крутила пока что цигарку и, курнув ее раз и другой, относила старику, лежавшему на деревянной кровати.

Ксана Сергеевна вдруг вскочила:

— Скорей! Скорей же! — схватила за спиной у себя шинель и бросилась к выходу.

Я — за ней, ударилась обо что-то в сенях и за порог — на солнечный свет, на беспокойный, громкий возглас молоденького часового:

— Воздух! Заходят!

По белому полю, по вытоптанной на снегу стежке, рядом со своей огромной тенью мы бежали гуськом, задыхаясь. Они кружили над нами. Распластанная, огромная, непомерно умножающая тебя тень… Бог мой, как трудно волочить ее, пудовую, неотступную, по белому полю.

А на том конце тропки, куда мы рвались на свинцовых ногах, из дверей землянки какой-то командир истошно вопил:

— Назад! Куда бежите? Демаскируете!

Ксана Сергеевна, добежав до землянки, ринулась вниз, решительно оттиснув командира. Я за ней по обтоптанным ступенькам.

Землянка всем скопом обрушилась на нас:

— Ведь сказано! Куда бежите? Здесь офицеры связи Генштаба. Безобразие! Не маленькие! Понимать надо — демаскируете!

Ксана Сергеевна, тяжело дыша, готовясь ответить что-то резкое, властно откинула голову. Но тут мы повалились в одну кучу с офицерами связи. Жуткий вой сорвавшейся бомбы. Сердце сжалось в комок и ткнулось под ложечку. Грохот. Землянку тряхнуло, попадали комья глины.

Все заерзали, меня оттиснули, я оказалась у окошка. Сквозь слепленные кусочки стекла мне был виден край зияющей воронки и повсюду на снегу брызги вывороченной глины. Но страшнее всего — стежка, та, по которой мы только что прибежали сюда, — узенькая, белая, вдавленная и утоптанная, она глянцевито блестела под солнцем среди нетронутого поля. Эта стежка, как палочка-указка на карте, упиралась концом в точку, где мы прятались от смерти, выдавая нас. Д е м а с к и р у я.

— Заходят! — раздалось негромко, пронзительно.

Мы опять повалились. Моя шапка соскочила, и я, защищаясь, прикрыла голову руками. Стало совершенно темно. Кто-то застонал, придавленный. Кто-то скомандовал:

— Без паники!

В ответ кто-то выругался и добавил:

— Во дает, гад! Во дает!

Взрыв и треск подпорок в осевшей землянке. Больно шлепались сухие комья глины, сыпалось крошево на голову и за ворот шинели.

Без отбоя

Какая это была зияющая, рваная по краям ямища! На дне ее курилась вывороченная земля. И это было чем-то диковинным. Валятся бомбы, крушат все, вгоняют в преисподнюю, а оттуда, из неведомых недр, струится живое дыхание — пар остывающей на морозе земли.

Ксана Сергеевна с какой-то удрученностью все заглядывала вниз. Я спросила:

— «Клещи» — это что, специальный термин?

Она посмотрела на меня замкнуто:

— Это — плохо.

Зенитки тем временем все похлопывали, как хлопушки. Тут, должно быть, и не бывает отбоя.

В избе, на деревянной кровати, где прежде лежал старик, развалилась по лоскутному одеялу Лиза с закинутыми за голову руками, свесив к полу ноги в сапогах с выкаченными наружу коленками и круглыми зелеными подвязками повыше их. Старик же сидел на прилавке у печи, опираясь на палку. Когда бомбили, он ложился врастяжку под самую печь. Выходить из дому он не соглашался. А печь-домоправительница у старого бобыля — заступница от осколков и пуль.

— Ты присядь на минутку сюда, — позвала меня Лиза. Я села на постель. — Ты не бегай с ней. Она трехнутая, — кивнула она на Ксану Сергеевну, ходившую по избе в распахнутой шинели.

— Ну да? Она такая собранная. Ее, по-моему, тут все уважают.

— Еще бы. Ее сам комиссар Бачурин уважает. Она, когда они из окружения выходили, его, раненого, через линию фронта на себе перетащила.

— Ого! А ты говоришь. — И я опять украдкой поглядела на Ксану Сергеевну.

— А ты — слушай, с ней бегать будешь, задергаешься. Укокошат.

В избу стали сходиться бабы в темном, в темных платках и с порога негромко докладывать нашему деду последние известия с того края деревни, где, оказывается, побило дома, а людей кого задавило насмерть, кому что пооторвало, а какой-то Серега Косой — живой, только руку не отыщут.

Они обсуждали эти происшествия просто, невсполошенно. Ксана Сергеевна, остановившись, прислушалась.

Трещат зенитки. Дед задумчиво сидит у печи. Лиза, усевшаяся было за машинку, идет вразвалку опять к деревянной кровати.