Февраль — кривые дороги

Такой приятный интеллектуальный комфорт, я даже воспаряю над вчерашним ненастным днем, беготней от бомб, страхом. Но ах, Люси́ Иванна, Люси́ Иванна, если бы знать. Надо бы тогда не отлынивать, зубрить. Как теперь, при нехватке немецких слов, быстро, достойно возразить: «Прусская армия настаивает на приоритете в ведении войны на истребление? Что ж, пожалуйста».

Старший парнишка, освоившись, подошел поближе к нам, облокотился о стол, ладонями подперев голову в большом картузе, уставился на немца, босой ногой дотягивался до люльки, покачивал ее.

— Вы, наверное, помните, как это говорится у Гёте о «более высоком жизненном содержании» в пору войны, — сказала я, упиваясь своим незаконченным ифлийским образованием. — Но это ведь, кажется, о Семилетней войне. А об этой? Если б в Германии сейчас был великий поэт, разве он мог бы так сказать?

Он не сразу понял, чего я добиваюсь от него.

— Война есть война, — сказал наконец.

Дважды звякнул прикладом об пол, словно переступил с ноги на ногу, Савелов. Он сидел на лавке у двери, держа в коленях винтовку, скучающе смотрел мимо красными глазками альбиноса.

Родинка

Стремительно вошел Агашин, положил передо мной сверток с документами. Мальчишка отпрянул от стола. Агашин прошелся взад-вперед, сося трубку, опустив вниз голову, что-то обдумывая.

Я перебирала документы, не вникая в них, напряженно слушая шаги Агашина в ожидании, когда он начнет допрос. В голове спешно выстраивались наготове заученные на курсах вопросы об огневых точках, о стыках частей…

— Спросите! — распорядился Агашин, круто остановившись. Исподлобья взгляд его, блуждая по мне, немцу, темному потолку, ушел в сторону. — Спросите, когда он в последний раз был в публичном доме? Тут, на фронте.

Теленок завозился, поднимаясь. Подержался на дрожащих, растопыренных ногах и брякнулся на солому.

Мальчонка лет двух, босой, бесштанный, лил на пол.

Красные глазки альбиноса смотрели с любопытством прямо на нас.

Вошла в дом хозяйка в темном кожухе, охнула:

— О господи, немец! — замерла у порога.

Немец встал, очень прямой, в глухо, доверху застегнутой двубортной шинели с черным суконным воротником. Из-за его белокурой головы виден был темный лик Николы-угодника в углу. А лицо немца, ясное, опрятное, так похоже было на глянцевую картинку из той очень старой книги «52 недели», где благоразумные, хрестоматийные дети жили давным-давно, еще до обеих мировых войн, в своем музыкальном немецком детстве. Шме-тер-линг.

Грете, Ганс и Петер…

— К чему такой вопрос, товарищ капитан!

Он выдернул изо рта свою пустую трубку, метнулся по кухне, превозмогая вспышку, ясно было, что ему это тяжело, что Агашин — необузданный человек.

— Товарищ лейтенант, — сокрушенно, тихо сказал он, застыв со склоненной набок головой, взгляд его исподлобья, минуя меня, поблуждал по стене и сник. — Задайте пленному обер-лейтенанту следующий вопрос: когда в последний раз он побывал в публичном доме? Имеется в виду: здесь, на фронте.

Цепляясь за зеленых котят на циферблате ходиков, я задаю вопрос.

— Не посещал, господин капитан.

И все. Никаких сотрясений. Все тот же ясный, хрестоматийный Ганс.

— Скажите ему, что он неискренен, и пусть припомнит-ка получше.

Проскрипел шест над нашими головами.

Хозяйка прицыкнула на завозившихся ребятишек.

— Вы неискренни, обер-лейтенант Тиль. Вас просят припомнить.

Я сжимаюсь, как вчера под бомбами, хочу стать невидимой, пока тянется этот дурацкий допрос.

— Может быть, для тех, кто подальше от передовой, это представляет интерес. Но здесь, в этих ужасных условиях, так истощаешься…

Агашин выколачивает пустую трубку о ладонь.

— Врет! И чего врет, боров. Переведите ему. Их часть двадцать четвертого января заняла оборону после семидневного отдыха. Так вот, когда они были оттянуты…

— Когда мы были оттянуты… Ну, тогда другое дело, тогда, если угодно, был шнапс и девочки. Но о публичном доме я не знаю.

Агашин сунул трубку в рот. Взгляд его суженных глаз, перестав блуждать, остекленел на немце.

— Какие девочки?

— Как какие? Русские девочки.

— Но какие? Какие они из себя? — Агашин нетерпеливо шагнул к немцу.

— Одна очень коротко подстрижена. Совсем почти нет волос у нее…

— Да? Это точно? А какого цвета волосы?

— Темные. Пожалуй, намного темней, чем у фрейлейн, — немец глянул на секунду на меня. — А другая…

— А роста какого? — перебил Агашин, показав рукой от пола. — Вот такая, да?

— Небольшая.

— А над правой бровью — родинка?

— Не помню. — Его явно удручал такой характер допроса.

Агашин кусал трубку.

— Скажите ему, это очень важно. Пусть припомнит.

— Капитан просит вас припомнить относительно родинки.

— Вот здесь? — спросил услужливо Ганс Тиль, показав пальцем на бровь себе. — При всем желании — не помню.

— В какой это было деревне?

— Мы стояли на отдыхе в Саблино.

— Может, у немца есть какие просьбы или там пожелания.

— У вас есть какие-либо просьбы к советскому командованию?

— Я хотел попросить о том, чтобы в плену я мог бы и дальше находиться со своими солдатами.

— Уважим, — сказал Агашин. — Но пусть он припомнит. Пусть обязательно припомнит.