Франсуа Вийон

Несмотря на очень личностную интонацию - интонацию человека, чувствующего, что конец близок, Вийон только воспроизводит уже известную тему, тему нового восприятия жизни и смерти. Одновременно с созданием "Пляски смерти", а может быть, и раньше болезненный дух XIV века породил изображение "мертвеца" - это разлагающееся тело, разрушаемое смертью не в момент кончины, а уже в вечности. Так перед современниками Вийона появляется множество изображений усопших, либо нарисованных, либо вылепленных из гипса, которых недавно изображали умиротворенными, в вечном покое, и с атрибутами той роли, какую они играли при жизни. Изображения усопших - как на могильных плитах (в частности, каноника Ивера в Соборе Парижской Богоматери), так и на первой странице модного Часослова. Обнаженность, исчезновение телесных знаков силы или процветания - все способствует тому, чтобы создать из "мертвеца" символ равенства всех перед загробной жизнью. "Пляска смерти" это предыдущий этап. Смерть одинакова для всех, но люди разные. Для "мертвеца" больше нет отличия. У Вийона в голове свой образ "мертвеца". Это о нем он будет думать, описывая повешенных, - "ибо они "мертвецы"", - и ничего ужаснее не знали люди.

...То хлещет дождь, то сушит солнца зной,

То град сечет, то ветер по ночам...

...Над нами воронья глумится стая,

Плоть мертвую на части раздирая... 1

Пляска смерти

Будь Макабр поэт или персонаж театра, художник или мифическое лицо это дела не меняет: пляска Макабра 2 - пляска на кладбище. В большинстве своем иллюстрацией к ней являются росписи на стене часовни: это пляска мертвых, такая, какую танцевали живые, чтобы выразить свою веру, свой страх и свою надежду. Папа и король, писец и офицер, торговец и крестьянин - все они в одеждах живых, с соответствующими социальными атрибутами - вовлечены в бесконечное рондо, где сама Смерть держит их за руки.

1 Ф. Вийон. Лирика. М., 1981. С. 152,151. Перевод Ф. Мендельсона.

2 По-французски "пляска смерти" звучит как "ла данс макабр" (La danse macabre).

У каждого своя смерть, и, конечно, самое ужасное - неуверенность, остающаяся у зрителей, - кто же тащит за собой живого: мертвый ли это, а может, то бестелесная смерть, смерть, которая для всех одна и та же и которая тащит каждого к его собственной кончине?

То, что именно так был поставлен этот танец-спектакль, в котором действуют тщеславие недолговечных иерархий и эфемерность человеческой уверенности в себе, не должно удивлять нас, как не должно удивлять нас и то, что танец этот исполняют на кладбище.

Танец - заклинание, кладбище - место встречи, и танец на кладбище вписывается с самого начала средних веков в ритуалы, более сатанинские, нежели литургические; христианство не смогло отказаться от этого ритуала в духовном наследии античности.

Впрочем, смех - это не улыбка. Над смертью смеются, не профанируя ее, но никто не стал бы взирать на нее с улыбкой. "Я смеюсь, плача" - наивнейшее противоречие Вийона, и оно не лишено смысла. Смеяться над смертью столь же непристойно, как и смеяться над уродством карлика. Назвать злым общество, рассматривающее себя в выбранном им самим зеркале, - значит ничего не понять в смехе средневековья. Безумец, глупец и жонглер - три ипостаси зеркала, которые мир терпит и которые участвуют в проповеди морали. Что Смерть натягивает на себя платье жонглера и пляшет фарандолу - это не насмешка над Святостью, а насмешка над устройством Мира. Танец - это обряд, и смеяться над ним - значит понимать его.

Обряд стал темой. Ею завладели поэт и артист. "Пляска смерти" на стене часовни кладбища Невинноубиенных младенцев - с 1425 года; Гийо Маршан опубликует ее текст с великолепными гравюрами в 1485 году. Во Франции Франсуа Вийона "Пляска смерти" так же известна, как и "Последний Судный день" во Франции времен святого Бернара. В праздники ее исполняют на площадях. Каждый вводит в нее свой персонаж, соответствующий его фантазии или его положению в обществе. Главенствует там монах. Доминиканец и францисканец выступают на равных. Всех радует, когда среди действующих лиц оказываются сержант, сборщик налогов и ростовщик.

Есть там и женщины, которым отдают дань учтивости в последний раз. Неизвестно, был ли утонченный Марциал Овернский автором, создавшим "Приговор Любви", но существует и "Пляска смерти женщин", и это произведение как нельзя лучше говорит о глубоком смысле действа, отнюдь не кощунственного. Насмешка здесь - это суждение о человеческих ценностях, а гротеск - всего лишь барочное выражение чувственности, на которую Аристотель не оказывает более сдерживающего влияния. Герцогиня плачет оттого, что умирает в тридцать лет, а маленькая девочка откладывает в сторону куклу, веря, что у праздника будет продолжение.