Фуку

О, как я хотел бы навек закопатьв грязи, под остатками статуйи новую кличку убийц — «оккупант»,и старую — «конкистадор».Зачем в своих трюмах вы цепи везли?Какая, скажите мне, смелостьвсе белые пятна на карте Земликровавыми пятнами сделать?Когда ты потом умирал, адмирал,то, с боку ворочаясь на бок,хрипя, с подагрических рук отдирал

кровь касика Каонабо.Всё связано кровью на шаре земном,и кровь убиенного касикалегла на Колумбова внука клеймом,за деда безвинно наказывая.Но «Санта-Марией» моей родовойбыла омулёвая бочка.За что же я маюсь виной роковой?Мне стыдно играть в голубочка.Я не распинал никого на крестах,не прятал в концлагерь за проволоку,

но жжёт мне ладони, коростой приставвся кровь, человечеством пролитая.Костры инквизиций в легенды ушли.Теперь вся планета — как плаха,и ползают, будто тифозные вши,мурашки всемирного страха.И средневековье, рыча, как медведь,под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,то вылезет новой «охотой на ведьм»,то очередною «конкисточкой».Поэт в нашем веке — он сам этот век.

Все страны на нём словно раны.Поэт — океанское кладбище всех,кто в бронзе и кто безымянны.Поэта тогда презирает народ,когда он от жалкого гоноранебрежно голодных людей предаёт,заевшийся выкормыш голода.Поэт понимает во все времена,где каждое — немилосердно,что будет навеки бессмертна война,пока угнетенье бессмертно.

Поэт — угнетённых всемирный посол,не сдавшийся средневековью.Не вечная слава, а вечный позорвсем тем, кто прославлен кровью.

— Почему я стал революционером? — повторил команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на меня, как бы проверяя — спрашиваю я из любопытства, или для меня это действительно необходимо.

Я невольно отвёл взгляд — мне стало вдруг страшно. Не за себя — за него. Он был из тех «с обречёнными глазами», как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжёлых подкованных солдатских ботинках, на которых, казалось, ещё сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошёл к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздрагивающий клочок гаванской ночи, села на звёздочку, поблёскивающую на берете, заложенном под погон рубашки цвета «верде оливо»[6].

— Я хотел стать медиком, но потом убедился, что одной медициной человечество не спасёшь… — медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвёл взгляд от его глаз, от которых исходил пронизывающий холод — уже не отсюда. Тёмные обводины недосыпания вокруг глаз команданте казались выжженными.

— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил команданте.

Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его бледное лицо не улыбалось.