Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

А что же «мокроступы», объявившие войну «галошам»[144] («калошам»)? В «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» никаких «мокроступов» вы не найдете, хотя, возможно, адмирал такое название одобрил бы. Также как и другие замены: «фортепьяно»[145]

— «тихогром», «бильярд»[146] — «шаротык», «шарокат», «анатомия»[147] — «трупоразъятие», «тротуар

[148]» — «пешник» («При слове пешник, гораздо приятнейшем для уха, я тотчас воображаю дорожку, по которой ходят пешком; а при слове тротуар надобно мне еще узнать, что во французском языке есть глагол „trotter“ — „ступать“, из которого сделано слово „trottoir“ — „ступальня“. Пешник поймет всякий, а для тротуара надобно всем учиться по-французски») и проч.

В любом случае, слово «мокроступы» не закрепилось в русском языке, а потом время расправилось и с «галошами». Сначала они стали детской обувью. Я еще носила в детстве валенки с галошами, носили их и дети следующего поколения (в начале нулевых годов). Но когда появились по-настоящему теплые, удобные и непромокаемые детские зимние ботинки и сапоги, надобность в валенках, как и в галошах, отпала, и недалек тот час, когда в словарях это слово будет помечено как «устаревшее».

«Арзамас» против «Беседы». Язык Карамзина и Пушкина

Разногласие среди русских литераторов началось со статьи, опубликованной в журнале «Вестник Европы» в 1802 году.

Статья называлась «О любви к отечеству и народной гордости», а написал ее Николай Михайлович Карамзин, будущий великий историк, а пока — автор нашумевших «Писем русского путешественника» (1797), рассказывавших о путешествии по Европе и приглашавших других молодых россиян возобновить петровскую традицию образования за границей. А еще — романтической повести о любви крестьянки Лизы и светского вертопраха Эраста, которая стала первым образцом нового стиля — русского сентиментализма

[149] и буквально свела с ума русских барышень, как прежде гетевский Вертер свел с ума европейских и русских юношей. Как и Вертер, Лиза от горя покончила с собой. На повесть Карамзина даже писали эпиграммы:

Здесь бросилася в пруд эрастова невеста…Топитесь, девушки, в пруду довольно места.

Этот текст должен был быть выгравирован на дощечке, которая стояла бы на берегу пруда близ Симонова монастыря под Москвой, где и окончила свою горестную жизнь героиня романа.

А еще в том же 1792 году Карамзин написал повесть «Наталья, боярская дочь», на этот раз со счастливым концом, и она порадовала бы сердце самого взыскательного патриота.

Теперь и его статья вызвала бурные споры. В ней Карамзин писал о различии понятий «любовь к отечеству» и «патриотизм». Если первая может быть бессознательной и непроизвольной, то патриотизм «есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения — и потому не все люди имеют его… и если оскорбительно человеку называться сыном презренного отца, то не менее оскорбительно и гражданину называться сыном презренного отечества».

Впрочем, Карамзин ни в коем случае не считает Россию недостойным отечеством — наоборот:

«Я не смею думать, чтобы у нас в России было немного патриотов; но мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут.

Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен, по крайней мере, знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещеннее, ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородною гордостию».

И вполне в духе Шишкова бранит франкофилов: