Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

«Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы; но русским нужно, по крайней мере, внимание русских… Некоторые извиняются худым знанием русского языка: это извинение хуже самой вины. Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен; что charmant и séduisant, expansion и

vapeurs[150] не могут быть на нем выражены; и что, одним словом, не стоит труда знать его. Кто смеет доказывать дамам, что они ошибаются? Но мужчины не имеют такого любезного права судить ложно.

Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогичных слов, то есть сообразных с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?»

Так что же не понравилось Шишкову?

* * *

На протяжении всего XIX века в сентиментализме как литературном направлении видели отголосок масонских идей. Действительно, масонство было модным увлечением среди образованной дворянской молодежи начала XIX века, что хорошо описал Лев Толстой в первых томах «Войны и мира». Не избежали этого увлечения ни Карамзин, ни позже Пушкин. Карамзина не увлекала театральная сторона масонства, но ему была дорога идея совершенствования души. Затем, будучи в Париже в 1790 году, он стал свидетелем первых шагов Французской революции и тоже не пришел от нее в восторг. Но сами по себе эти факты: участие в масонстве и причастность к Революции — создали ему славу вольнодумца. И когда он начал издание нового «Московского журнала», где опубликовал и «Бедную Лизу», и «Наталью», в свете сразу решили, что это будет издание революционного толка. Карамзина обвиняли в тщеславии, в отсутствии скромности и смирения, в космополитизме и отсутствии любви к Отечеству.

А между тем идеалом Карамзина был гуманизм в толковании уже XVIII века, который отрицал превосходство одного народа над другим и одного языка над другим. В его видении русский язык, литература и культура должны были стать вровень с европейскими, но не кичиться превосходством над ними, как это видел Шишков. И (что также было немаловажно для Шишкова) литература, о которой пекся Карамзин, была по преимуществу светской — она требовала светского языка, нового словаря, в котором церковнославянские слова уже не будут «первой скрипкой».

Карамзин писал:

«Мы не хотим подражать иноземцам, но пишем, как они пишут, ибо живем, как они живут; читаем, что они читают; имеем те же образцы ума и вкуса; участвуем в повсеместном, взаимном сближении народов, которое есть следствие самого их просвещения. Красоты особенные, составляющие характер словесности народной, уступают красотам общим: первые изменяются, вторые вечны. Хорошо писать для Россиян — еще лучше писать для всех людей».

В глазах Карамзина французская литература имела то преимущество перед русской, что говорила со своими читателями на простом, понятном им языке: