Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

«Французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом».

Шишков же уловил в этих высказываниях «опасный душок» тех идей французских просветителей, которые привели их родину к революции. Он возмущался: «Итак, желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, то есть сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными?» В 1811 году такие слова вполне можно было расценивать как донос. Карами со стороны правительства он вряд ли бы грозил, но мог испортить Карамзину и его сторонникам репутацию в свете, а светская публика была одновременно и читающей публикой, подписывающейся на журналы, покупающей книги. В других своих полемических статьях Шишков бросается еще более тяжелыми обвинениями: в журналах печатаются сочинения, «в которых от заблуждения ли ума или от повреждения сердца, столько же иногда не щадится нравственность, сколько и рассудок», а отделение русского языка от славянского преследует цель «ум и сердце каждого отвлечь от нравоучительных духовных книг, отвратить от слов, от языка, от разума оных, и привязать к одним светским писаниям, где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности, что совлеченная единожды с прямого пути она непременно должна попасть в оные. Какое намерение полагать можно в старании удалить нынешний язык наш от языка древнего, как не то, чтобы язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей!»

Но Карамзин и его последователи вовсе не хотели перевернуть «пирамиду Ломоносова», не собирались рекомендовать литераторам слова, которые Ломоносов отнес к «низкому стилю». Нет, их язык скорее можно было описать как триумф ломоносовского «среднего стиля», недаром дружеские послания, эклоги и элегии были их излюбленными стихотворными формами, а к одам они прибегали очень редко в по-настоящему подобающих случаях, таких, как знаменитый лицейский переводной экзамен, на котором юный Пушкин читал в присутствии Державина оду «Воспоминания в Царском селе». Еще один пример — ода самого Карамзина «Его императорскому величеству, Александру I, Самодержцу Всероссийскому, на восшествие Его на престол». Обе эти оды выдержаны в безукоризненном высоком стиле, но злоупотребление им, по мнению карамзинистов, наносило литературе серьезный вред.

Позже уже взрослый Пушкин напишет в «Евгении Онегине»:

Но тише! Слышишь? Критик строгийПовелевает сбросить намЭлегии венок убогий,И нашей братье рифмачам

Кричит: «Да перестаньте плакать,И все одно и то же квакать,Жалеть о прежнем, о былом:Довольно, пойте о другом!»— Ты прав, и верно нам укажешьТрубу, личину и кинжал,И мыслей мертвый капиталОтвсюду воскресить прикажешь:

Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!«Пишите оды, господа,Как их писали в мощны годы,Как было встарь заведено…»— Одни торжественные оды!И, полно, друг; не все ль равно?Припомни, что сказал сатирик!«Чужого толка» хитрый лирик

Ужели для тебя сноснейУнылых наших рифмачей? —«Но все в элегии ничтожно;Пустая цель ее жалка;Меж тем цель оды высокаИ благородна…» Тут бы можноПоспорить нам, но я молчу:Два века ссорить не хочу.

И далее:

Поклонник славы и свободы,В волненье бурных дум своих,Владимир и писал бы оды,Да Ольга не читала их.

Ольга — гораздо менее взыскательная читательница, чем Татьяна, но и Татьяна, несомненно, предпочла бы оде элегию.

* * *

Благодаря карамзинистам в русском языке появились такие слова, как «влюбленность», «вольнодумство», «всеобъемлющий», «достопримечательность», «личность», «нечистоплотность», «остроумец», «ответственность», «первоклассный», «полуголодный», «промышленность», «рассудительность», «сосредоточить», «усовершенствовать» и др.