Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

Но тут же добавляет нечто, что, несомненно, вызвало бы гнев у Шишкова: «Но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!» Шишков, конечно, не стал бы жаловаться, но он непременно начал бы возмущаться (и возмущался), говорить, что французы составили заговор с целью отвратить российское юношество от Ломоносова. Между тем для Пушкина кажется вполне естественным, что язык меняется с ходом времени и что сближение русского и европейских языков, ставшее очевидным при Петре I, продолжается.

Что же думает он о галлицизмах?

«Упомянув об исключительном употреблении французского языка в образованном кругу наших обществ, г. Лемонте столь же остроумно, как и справедливо, замечает, что русский язык чрез то должен был непременно сохранить драгоценную свежесть, простоту и, так сказать, чистосердечность выражений. Не хочу оправдывать нашего равнодушия к успехам отечественной литературы, но нет сомнения, что если наши писатели чрез то теряют много удовольствия, по крайней мере, язык и словесность много выигрывают».

Итак, обилие галлицизмов в салонном языке защищает от их избытка язык литературный. Он не стал языком придворных лизоблюдов и педантов, сохранил оттенок бунтарства, столь дорогой писателям-сентименталистам, а позже — романтикам (каким был молодой Пушкин; статья написана в 1825 году, сразу после «Братьев-разбойников», «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган»). Непонятно, правда, чего больше в этом замечании — приверженности романтизму или пушкинской иронии.

Но вместе с тем Александр Сергеевич легко признает: «Просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны».

Самого Пушкина заимствования из иностранных языков, в какой бы форме они ни представали (цитирования прямо на иностранном языке, прямого заимствования или кальки), ничуть не пугали. И довольно рано, еще в первой главе «Онегина», он объяснил, почему они неизбежны, при этом мимоходом кольнув Академию и ее словарь:

В последнем вкусе туалетомЗаняв ваш любопытный взгляд,Я мог бы пред ученым светомЗдесь описать его наряд;

Конечно б это было смело,Описывать мое же дело:Но панталоны[188], фрак

[189], жилет[190],Всех этих слов на русском нет;А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слогПестреть гораздо б меньше могИноплеменными словами,Хоть и заглядывал я встарьВ Академический словарь.

На самом деле, слово «фрак» появилось уже во втором издании «Словаря» в 1822 году. В предисловии к этому изданию было сделано знаменательное признание: «Словарь должен… быть сокровищницей языка на протяжении многих веков — от первых письменных памятников до позднейших произведений нашей словесности». И дальше: «Отделение русского языка и словесности… приняло в руководство следующие правила: помещать в Словаре вообще слова, составляющие принадлежность языка в разные эпохи его существования, потому что Словарь не есть выбор, но полное систематическое собрание слов, сохранившихся как в памятниках письменности, так и в устах народа». Можно даже подумать, что до «академиков» дошли памфлеты «Арзамаса» и они сделали соответствующие выводы. Но Пушкин этого тома не увидел, так как был в то время в южной ссылке.